Николай Волокитин - Демидов кедр

А Каллистрат Аверьяныч спокойно подошел к костерку, по-свойски отхлебнул из консервной банки густого, цвета смолы чифира и повернулся к широкоскулому бородачу в разбухших кожаных бахилах и брезентухе с засученными до локтей рукавами, по всему — бригадиру, спросил:

— Ну как, идет золотишко?

— Да почти ни хрена, — простуженно кашлянул тот. — Пески полумерзлые, вода холоднючая.

— Позволь-ка свою игрушку.

Каллистрат Аверьяныч взял лоток, насыпал песков, склонился над речкой. Двух минут не прошло — набирал уже новую порцию.

— Во дает! — переглянулись старатели.

— Ну! А вы говорите, что ни хрена, — воскликнул Загайнов, протягивая бородачу после третьей промывки самородок величиной с таракана, и построжал: — Нет, братцы, вам надо учиться! Этак вы все золото поспускаете в речку. С песками, то есть с россыпями, наобум лазаря обходиться не след. Россыпи, как и люди, внимания требуют, Золотинку-то, ее в песках так же трудно добыть, как самое главное, самое светлое зернышко в душе иного человека увидеть.

Каллистрата Аверьяныча опять понесло в философию, однако он вовремя спохватился.

— А ну-ка, Прокопий, — сказал бригадиру, — покажи мне, где вы песочки берете.

Брали их старатели в старом, полуотработанном карьере, из крутого обрыва, метрах в полутораста от речки. Под обрывом пылал большущий костер из валежника, в пяти шагах от него сверкала на солнце светлая лужа.

— Ну, архаровцы, ну, архаровцы! — вспылил Каллистрат Аверьяныч. — Да вы так и на хлеб не заработаете? Почему пески таскаете на речку, а не моете в луже?

— Так она же мелкая — сантиметров пять — десять.

— Сделайте углубление и подтаскайте воды из речки. Час-два затратите на воду, зато весь день можете мыть вчетвером без останову.

— А ведь правду дело говорит, — повеселел бригадир. — Ну спасибо, дедок. Черт знает, вроде все просто и очевидно, а вот не додумались сами.

— Опыт нужен, ребятушки, опыт. Кто хоть будете? Не сказали.

— Из Веселого мы. Рабочие автобазы.

— Оно и видно, что с автобазы. Хоть бы одного настоящего старателя с собой прихватили… Ну ладно. Если что невдомек будет, приходите в любое время. Моя фамилия Загайнов, здешний завхоз.

Перед самым полигоном Каллистрат Аверьяныч спохватился:

— Матушка моя, пресвятая богородица! Вот отчудил. Мне же сегодня на склад из Веселого оборудование должны привезти. Вот склеротик несчастный, вот склеротик! — И, не попрощавшись с Леонидом, затрусил по-стариковски по тропинке обратно в поселок.

У одного из промывочных приборов сидел Шлыков.

— Чего так долго? — спросил, не поворачивая головы. — Второй час… Опять очередной автобиографический очерк какого-нибудь горлохвата выслушивал?

Леонид ничего не ответил. Положив кабель на транспортерную ленту, пошел во времянку.

После «праздничной беседы» за шлыковским столом между ними до сих пор так и не установились прежние отношения.

А спустя два дня, в воскресенье, Леонид провожал в отпуск Терехина.

Отпуска на Колыме даются не ежегодно, а через тридцать месяцев, сразу, как шутят колымчане, за три зимы и три лета, притом отпуска эти — северные, не чета «материковским», в два раза длиннее последних, так что разлука предстояла довольно долгая.

— И куда вы только будете время девать? — не то позавидовал, не то пожалел Терехина Леонид, когда они, расположившись в просторной кабине вездехода, тронулись из Бокового в Веселый.

— Найду куда, — усмехнулся Терехин. — Поживу в Красноярске, съездим с Татьянкой (Леонид знал: так звали невесту Терехина) на Черное море, а потом… мне еще нужно за письменным столом посидеть капитально. Вот тут, — похлопал по чемодану, — кое-какие записи, наметки. Хочу замахнуться на большой производственный очерк, а может быть, на документальную повесть. Так что, со мной осторожней! — подтолкнул Леонида в плечо.

Был он сегодня непривычно весел и оживлен.

— Между прочим, вы мне ничего не заказали, — вдруг спохватился. — Что вам привезти, Леонид Григорьевич, с материка?

— Свежей картошки, — пошутил Леонид. — И еще малосольный огурчик. Страсть как соскучился. От сушенины всякой уже в горле першит.

— А чего, — вполне серьезно сказал Терехин, — привезу. Немного, конечно, но на добрый стол при встрече хватит вот так.

— Когда она еще будет, эта встреча!

— О, время — как ветер. Пролетит настолько быстро, что вы и не заметите, как минет отпущенный мне судьбой и начальством срок. Точно вам говорю.

— Дал-то бы бог, — вздохнул Леонид, уже сейчас, заранее чувствуя, как худо будет ему без Терехина…

В Веселом, когда они приехали на автовокзал и уточнили расписание, оказалось, что до отхода автобуса на Магадан остается более двух часов, и Терехин предложил Леониду погулять по поселку.

Леонид не был в Веселом с зимы и после своего захолустного Бокового снова с изумлением и неосознанной завистью к тем, кто живет в этом прекрасном поселке, глядел на многоэтажные каменные дома, на кинотеатр и Дворец культуры из стекла и бетона, на гладкие асфальтированные дороги, на ухоженные, начинающие бойко зеленеть палисадники и скверы.

— Нравится? — спросил Терехин, почувствовав состояние Леонида.

— Очень.

— Вот и хорошо. Не кому-нибудь, Леонид Григорьевич, нам с вами работать в этом поселке. Ведь Боковой через год-другой закрывается. Кончается там металл. Так что все впереди. Не переживайте. И гордитесь тем, что начинали не отсюда, а из глубинки. Точно. А теперь, если не против, заглянем в кафе.

Два часа пролетело, как коротенький миг. Леонид даже не успел сказать всего, что хотел, на прощание. И вот — автовокзал, автобус, не только заселенный, но, кажется, и обжитый шумными пассажирами.

Терехин через раскрытое окошко в последний раз протягивает Леониду руку.

— До свидания. До встречи. Мне и радостно и грустно. Все-таки жаль, что отпуск выпал на лето, что в этом году мне уже не подержать в руках чистого, только что промытого золота и не увидеть таинственной прелести колымских белых ночей…

Белые колымские ночи. С чем сравнить их? Может, со «слепым» июньским дождем, когда косой ливень хлещет в лучах яркого солнца? Кажется, вот-вот громыхнет гром, вот-вот небо обложит тучами и наступит серая сутемень. Нет. И гром не гремит, и веселое солнце ни на минуту не прячется, и сверкающий радужный ливень не перестает, рождаемый как бы из самой безоблачной сини. Что-то необычайное, противоестественное чудится в этом. Так и в белых ночах.

После заката с непривычки ждешь темноты, ждешь, что сейчас земля начнет покрываться мглой, посереют деревья, стушуются контуры сопок и в небе высыпят звезды. Но темнота не приходит. Свет такой, хоть читай. Четко просматривается все окружающее до самого горизонта, до самых далеких горных вершин.