Владимир Домашевич - Меж двух огней

Стонал кто-то совсем близко —- слышны были даже хрипы и бульканье в горле.

Лукашик приподнялся, огляделся вокруг. Кое-где из клевера тоже выглядывали головы. Там-сям на поле вид­нелись желтые заплаты — следы разрывов. Лукашик встал на колени, а потом, опираясь на винтовку, поднялся во весь рост. И в тот же миг ему снова захотелось сесть — так задрожали ноги и внезапная слабость охватила все тело. Он закрыл лицо ладонью, будто защищаясь от яркого света, но то, что увидел, стояло перед глазами.

Он встряхнул головой, стараясь развеять страшную картину,— напрасно: она засела в памяти, словно заноза. Почти на самом краю неглубокой воронки ничком лежал боец. Весь его правый бок от ног до головы был словно разрезан огромной пилой. И рядом лежал, тоже распоро­тый, со срезанным узлом, вещевой мешок бойца, отбро­шенный взрывом чуть подальше от воронки.

Лукашик постоял минуту, потом, волоча ноги по гу­стому клеверу, пошел к дороге, так и не отнимая ладони от лица. Стонов он больше не слышал, слышал только шарканье ботинок и странно далекие голоса команды, хотя он знал, что люди еще недавно были тут совсем близко.

6

Теперь они уже не боялись самолетов — над их голо­вами раскинули свои густые шатры вековые деревья. Бойцы шли не спеша, отдыхая душой после налета, кото­рый порядком выкосил их ряды. Шли хмурые, молчали угрюмо. Они почернели за эти дни, обросли бородами, обмундирование стало грязным. Брели раненые, выделяясь набрякшими кровью бинтами. Усталость и смертная тоска были в глазах этих бойцов, которые только и знали, что отступать, и еще ни разу не почувствовали окрыляющей силы победы.

Лукашик, раздувая ноздри, всей грудью вдыхал настоенный на лесных травах влажный воздух, шел, высоко задрав голову, любуясь раскидистыми кронами деревьев, порой срывал с березы листок, брал его в рот, жевал горь­кий хвостик. Это как будто успокаивало, отгоняло мрач­ные мысли.

Мысли и в самом деле были невеселые. В голове все время крутился вопрос: до каких пор они будут отступать? Где та, вооруженная по последнему слову техники армия, которой мы так гордились недавно? Лукашику иногда на­чинало казаться, что ее и не было совеем, — если б была, не пришлось бы им вот уже который день без передышки идти на восток, бросая на произвол судьбы все, что не может убежать, чего нельзя забрать или уничтожить. Немцев теперь остановить трудно, никакие водные рубежи, никакие природные преграды, за которые можно уце­диться, не помогут измученным отступлением бойцам одержать такую лавину. Тут нужна хорошо подготовлен­ная, глубокая оборона, сквозь которую не смог бы про­биться с первого удара этот стальной вражеский клин...

В сумерках поредевший батальон выбрался из леса. На опушке сделали привал, каждый взводный подсчитал своих бойцов, строго приказал никуда не отлучаться.

Отделение сержанта Букатова собралось вместе. Кто сидел на разостланной плащ-палатке, кто лежал прямо на траве, кто перематывал мокрые и вонючие от бесконеч­ной ходьбы портянки.

Лукашик, глубоко задумавшись, сидел, опираясь спи­ной о шероховатый комель березы. Винтовку он повесил на тонкий березовый сук. Она опротивела ему и казалась совсем ненужной, так как ни разу не потребовалась для обороны, не выручала из беды, а только резала плечо, ме­шала ползти и бежать. С патронами проще. Лукашик вы­сыпал их из вещмешка, остались только в патронташе, да и те не нужны. Но теперь Лукашик думал не об этом. Ему не давала покоя назойливая мысль, что сопротивле­ние бесполезно, что зря они отступают, пора расходиться по домам. Это была страшная мысль, Лукашик боялся высказать ее вслух и даже оглядывался по сторонам — не замечает ли кто по его лицу, что на уме у него такая крамола?

Но нет — Солоневич жевал сухарь, Чижов зашивал дырку на колене, сержант Букатов копался в винтовке, регулируя сбитую мушку.

Странные отношения теперь у Лукашика с сержан­том. Они стараются не замечать друг друга, не встречаться глазами, только если один отвернется, другой пронзит его взглядом, повернется в другую сторону и молчит. И все с того памятного вечера, когда Лукашика вызывали к комбату. Они не говорили больше об этом, не касались больного вопроса, хотя у каждого что-то вертелось на языке.

— Подъе-о-о-м! — донеслась протяжная команда. Лукашик, кряхтя, медленно поднялся, согнул-разогнул руки, вскинул на спину вещевой мешок.

Шурша листвой, бойцы выходили на край леса, строи­лись. Слышались голоса команды, выкрики отделенных поднимавших людей — некоторые успели даже заснуть.

Очертания деревьев расплывались в вечернем сумраке который уже окутал лес, но в поле еще был редок. Трудно было узнать своих — все выглядели похожими друг на друга, как километровые столбы.

Они прошли с полверсты, как Лукашика вдруг бросило в жар: он же забыл винтовку! Мысли замелькали, сбивая одна другую. Сказать сержанту? Или просто потихоньку шмыгнуть в кусты и вернуться на то место? Что будет, если узнает начальство? Через минуту он, однако, успо­коился. Подумаешь, винтовка! Не такое бросаем, и никто не плачет, никто не отвечает, никого не расстреливают. Глупости!.. Надо сказать сержанту. Что будет, то будет!

Сержант Букатов воспринял эту недобрую новость с несвойственным ему спокойствием и этим очень удивил Лукашика. Сержант попросил разрешения у взводного, и через минуту они вдвоем то шли, то бежали назад.

Лукашик боялся только одного — чтобы никто не за­брал винтовку, иначе он пропал. Не хотелось ударить в грязь лицом перед этим выскочкой, который будет рад его беде и в душе посмеется над ним.

В темноте нелегко было отыскать ту самую березку, и они долго ощупывали каждое дерево в том месте, где недавно отдыхал весь батальон. Наконец-таки Лукашик нашел дерево и с радостным восклицанием снял с сука свою «немилую». Он был рад не винтовке, а тому, что она снимала с него ненужную ответственность, смывала с него лишнее пятно.

Немного спокойнее, чем шли сюда, пустились Лука­шик с сержантом догонять своих. Они шагали рядом, тяжело дыша от быстрой ходьбы, оба молчали. Лукашик ждал нагоняя от командира и не хотел первым начинать разговор, чтобы сержант не подумал, что он, Лукашик, просит у него прощения и кается в своих грехах.

Возможно, сержант понял это, так как в конце концов он повернулся к Лукашику и с мягким укором в голосе сказал:

— Ну и штатский же ты человек, Лукашик! Прямо баба, да и только!

— Все родятся штатскими,— нехотя ответил Лукашик. Он с облегчением почувствовав, что сержант наконец смягчился.

— Правильно,— согласился сержант.— Однако беда заставляет людей браться за оружие, хочешь не хочешь. А раз взялся — держи так, чтобы никто не выбил его из рук, а не то что сам потерял,— уже не совсем доброжела­тельно говорил сержант, переходя на знакомый поучи­тельный тон.