Владимир Домашевич - Меж двух огней

С непривычки болела спина — нельзя было согнуться. Ладони горели от мозолей, лопата выпадала из рук. Му­чила жажда. Люди не отходили от бочки с водой. Лица их блестели от пота, будто смазанные жиром.

Силы всем придавали наши самолеты, которые с рас­светом начинали свои полеты.

Люди задирали головы, провожая каждую машину, и с тревогой ожидали ее возвращения. Проходило с полчаса, и над лесом, почти цепляясь фюзеляжем за вершины де­ревьев, показывался тупоносый истребитель.

Чаще всего пилот выскакивал из кабины, как только переставали вращаться лопасти винта. Однажды летчика доставали из машины: он был ранен в голову, а весь са­молет был изрешечен пулями.

Такое зрелище угнетало людей, и лопаты мелькали не так часто, земля отлетала не так далеко. Опускались руки: может, то, что они делают, уже не нужно? Но это были короткие минуты отчаянья. Люди собирали в кулак свою волю и работали с еще большим упорством.

Сегодня Валя ощущала какую-то усталость и вялость во всем теле — как будто не выспалась. Слепило солнце; на небе — ни облачка, оно чистое, как двор у хорошего хозяина. И только шмелиное гудение, то близкое, то дале­кое — самолеты, а чьи, не разберешь.

После обеда работалось тяжелее — хотелось спать. Руки поднимались механически, как чужие. Раз-два, раз-два... Мелькает лопата, серыми комьями падает земля. Удары лопат сливаются в один протяжный и невырази­тельный звон.

Валя с силой вгоняет лопату в сухую землю и поправ­ляет косынку. Не слушаются пальцы, шершавые, распух­шие, потрескавшиеся. Тонкие волокна шелка цепляются за руки, будто они вымазаны в смоле. Валя проводит ла­донью по платью и чувствует, как горят мозоли.

Снова гул. Валя прислушалась. На север, в сторону города, плыли тяжелые машины. Город неожиданно встре­тил их зенитным огнем. В тот же миг первый самолет нырнул вниз, и из-под фюзеляжа посыпались бомбы. Взрывы слились в один мощный аккорд, от которого вздрогнула земля.

Шесть самолетов, как коршуны, начали кружить над городом.

Женщины в ужасе бросились к лесу, к ангарам, где недавно стояли самолеты. Бойцы из охраны преградили им дорогу, успокаивая и уговаривая не поднимать паники.

Самолеты начали брать правее, ближе к станции. Взрывы один за другим сотрясали воздух. Жуткий рев моторов резал по сердцу и леденил кровь.

Было обидно, что не слышно наших истребителей, что затихли вдруг зенитки...

Наконец из-за леса выскочили и начали приземляться наши самолеты. Они спешили заправиться горючим.

Те, что поднялись первыми, сразу брали курс на го­род, уже дымившийся от пожаров. Но было поздно: не­мецкие бомбовозы, разгрузившись, удалялись на запад.

Вечером Валя, присоединившись к людям, шла домой. Никто не думал, что завтра придется тут работать. Хотя штатские люди не совсем разбираются в тактике и стра­тегии, однако и они поняли, что немцы готовятся к на­ступлению.

Уже совсем стемнело, когда Валя, обессиленная, вы­бралась из леса. Шоссе гудело и плыло. Машины, пушки, обозы двигались на восток. Шли и ехали беженцы. На обочинах валялись чемоданы и узлы.

Сначала у Вали появилось желание, не заходя домой, пойти с этим потоком на восток. Только крайняя усталость и какой-то неясный страх остановили ее, и она вслед за своими односельчанами стала отдаляться от бурлящей лавины беженцев. «Завтра, завтра...» — повторяла про себя Валя.

А назавтра, под утро, еще не успело взойти солнце, начался бой на подступах к городу. Больше часа били пушки. Темная дымовая завеса поднялась на юго-востоке. Взрывы сливались в сплошной тяжелый, угрожающий гул, от которого дрожала земля.

Трое суток стоял над шоссе назойливый рев моторов. Черной тучей наступали немцы. И у Вали впервые за эти дни появилась тревожная мысль: «А выстоим ли мы перед такой силой?»

Увидела Валя немцев только на четвертый день после их прихода. Она была во дворе, когда к избе, поставив велосипеды на улице, направились трое немцев. У Вали похолодело внутри, когда она увидела, что прямо на нее идет, стуча тяжелыми сапогами, коренастый пожилой не­мец с седыми волосами, стриженными ежиком, с засучен­ными рукавами, в зеленоватом мундире с большущими карманами. Немец что-то сказал, но Валя не повяла, хотя немного и знала их язык. Она растерянно молчала. Тогда он улыбнулся, обнажив две подковы блестящих зубов, и сказал выразительно по-польски:

— Млека, паненка!

За его спиной стояли два молодых солдата, оба русые, длинноволосые, и тоже улыбались, а она не шевелилась, как прикованная, и ничего не могла произнести.

— Не буй сен,— снова сказал пожилой немец.

Она поняла это, как и слова про молоко, кивнула голо­вой и пошла в избу. Хозяйки как раз не было, Валя сама взяла с полочки полный кувшин свежего молока и вы­несла на улицу. Она ждала, что немец прикажет ей попро­бовать сначала самой, но тот взял из ее дрожащей руки полную кружку и выпил за несколько глотков. За ним, не сводя с Вали глаз, выпили молодые солдаты. Они переглядывались между собой и улыбались.

Передохнув, немцы выпили еще по кружке. Они все время говорили о чем-то, но очень быстро, и Валя ничего не поняла, кроме знакомых слов: «молодая», «большевики». Наконец солдаты сказали «данке» и пошли к своим велосипедам, оглядываясь и улыбаясь Вале.

А она, пораженная, долго стояла во дворе. Вот они, завоеватели...

«Смотри, карманы какие... Весь мир хотят в них поло­жить. «Млека, паненка». Гады! Польшу уже ограбили, язык специально изучили, чтоб поляки не могли ничего утаить... Скалятся, добренькие... Да только возрази им, как сразу покажут волчью натуру. Недаром в руках такое оружие...»

Так думала Валя, стоя на пороге и печально глядя вдаль...

Прошло несколько дней, и немцы начали вводить «но­вые» порядки. Как грибы после дождя, появлялись старо­сты, бургомистры, полиция. Безо всякого суда, по доносу расстреливали людей — коммунистов и бывших активи­стов.

Валя решила, что надо как-то выбираться из этих Подлесеек, где она пробыла почти два года, идти к своим на Случь или к дядьке, у которого жила, пока училась в тех­никуме. Но все откладывала, все ждала чего-то. Иногда закрадывалась мысль, что Левона не успели отправить далеко, что он где-то близко, если только уцелел...

Эта мысль не отпускала Валю из деревни. Она уже на­значила себе день, когда соберет вещи и распрощается с хозяйкой, как однажды ночью к ней в окно кто-то ти­хонько постучал. Когда стук повторился, Валя бросилась в сени, сердцем чувствуя, что это Левон.

Переступив порог, Лукашик обнял Валю, крепко при­жал ее к груди и долго стоял так, словно не веря своему счастью и боясь потерять его еще раз.

Валя поняла, как тяжело было ему все это время: эти объятия сказали ей больше, чем любые слова. Больно за­щемило сердце, на глаза набежали слезы. Вернулась ее многострадальная, уже опаленная войной любовь, и она снова ощутила его власть над собой.