Владимир Домашевич - Меж двух огней

— Завесь окно,— были первые слова Лукашика. Валя сделала это быстро, потом зажгла лампу, а он все еще стоял посреди комнаты, заросший, худой, в старой ла­таной одежде.

— Ты же голодный, верно...— И Валя начала ставить на стол все, что осталось у нее от ужина.

Лукашик только вымученно улыбнулся, потом, будто очнувшись, пошел к умывальнику.

Ел он долго, молча, изредка бросая на Валю короткий взгляд, а она, вся сжавшись, сидела на кровати и не от­рываясь смотрела на мужа.

— Откуда ты? Рассказывай...— наконец проговори­ла она.

— Нечего рассказывать...— понуро отозвался Лука­шик.— Сама видишь. Нас разбили...

— Кого это «нас»? — насторожилась Валя.

Лукашик пропустил мимо ушей ее слова и молча про­должал есть.

Валя знала, что расспрашивать его теперь бесполезно. Потом сам все расскажет, когда успокоится.

На следующее утро она долго стирала его заношенное белье, готовила завтрак, а Лукашик все спал. Она прислу­шивалась к неровному дыханию мужа, подходила к кро­вати, когда он начинал беспокойно ворочаться и стонать сквозь сон.

Валя старалась не шуметь, но когда она вернулась с полными ведрами воды, Лукашик уже сидел на постели и тер глаза.

— Знаешь,— сказал он,— я сон видел страшный. Вро­де переплываю я реку... Ту самую, у которой нас раско­лошматили... Течение быстрое, я уже из сил выбился, и понесло меня прямо в водоворот, закрутило... Закричал я и проснулся от страха.

— Дался тебе этот страх... Слышала я, как ты воро­чался ночью, да и утром спал как на иголках.— Валя на­чала полоскать белье.— Вставай, завтрак давно готов.

— Встаю, встаю...— Лукашик сбросил простыню, спус­тил на пол мускулистые ноги.— Все не верится, что я сно­ва с тобой... Кажется, и войны никакой нет — только ты. Эх, как бы я хотел, чтобы все было так, как два месяца назад, когда я считал себя самым счастливым человеком на земле!

Валю тронули эти слова, но она не подала виду:

— Что теперь говорить о счастье! Не то время. Ты ду­май о том, как мы дальше жить будем...

Лукашик застыл на кровати, разглядывая большой стоптанный ботинок на резиновой подошве — напомина­ние о недавней военной службе.

— И правда,— задумчиво протянул он.— Я еще не думал об этом. Не успел. А ты что решила? — Лукашик зашнуровывал ботинки, согнувшись, и лицо его побагро­вело.

Валя промолчала. Она вышла вешать белье, но не во двор, а полезла на чердак, чтобы никто не заметил, что в доме появился мужчина, у которого новое бязевое белье. Развешивая, она подумала вдруг, что было бы лучше, если бы Левон перешел спать сюда, на чердак, а то, не дай бог, нагрянут немцы, прицепятся.

Вернувшись, Валя сказала ему:

— Я хотела к своим податься.

— А я как же? — как-то по-детски, наивно спросил Лукашик.

— Ты мужчина, а у меня спрашиваешь. Смешно...

Они надолго замолчали — пока не сели за стол.

— Мне кажется, ты не рада, что я вернулся,— про­бормотал Лукашик, согнувшись над миской дымящегося супа.

— Не говори чепухи.

— Буду говорить.— Лукашик отложил ложку.— Ты ведь думаешь: почему он пришел, когда все воюют, сра­жаются с врагом. Он дезертир, трус... А я скажу: нет! Я навоевался по горло. Хватит! Так воевать нас не учили. Нас учили воевать на вражеской территории, малой кровью, могучим ударом. А что теперь? Немцы срывают нас с места и гонят перед собой, как стадо гусей. Мы хотим оторваться, а они так и давят танками на пятки, так и да­вят. Потом обходы, клещи, десанты... Инициатива все вре­мя в их руках. А у кого инициатива, тот и сильнее... Ты представляешь, я ни разу не выстрелил в немцев. И не по­тому, что не хотел. Все зависело не от меня... Однажды только выскочили из леска — видим, кто-то мчится на ко­не прямо на нас. Подъезжает ближе — видим, немец. Ка­рабина даже не снял, а кричит: «Рус, сдавайся, война ка­пут!» И так нас его нахальство ослепило, что если б не один молодой боец, сложили б мы, видно, оружие под ноги немецкому коню. Но тот выручил; сорвал с плеча винтов­ку да как матюкнет немца по всем правилам. Ах ты, гово­рит, фашист поганый, в сердце, в душу твою... Ты на на­шей земле без году неделя, а уже командуешь? И как замахнется прикладом... Немец сразу коня повернул да хо­ду. Стыдно было всем после этого, глаз не поднять, Идут бойцы, молчат, только про себя ругаются да плюются... Кто виноват, что немец так обнаглел? Может, считаешь, что он смелее нашего солдата? Не думаю. Но он опьянел от побед. Скажешь, может, что ему везет? Тоже нет. Тут ответ один — не готовы мы к войне. А готовиться теперь, когда мы столько потеряли, когда на границе осталась вся наша техника и армия, я считаю — поздно. Все кончено. У нас нечем даже обороняться, а не то что наступать. Вой­ну мы проиграли, и с этим надо смириться...

Валя слушала, и каждое слово Лукашика обжигало ее, как горячие угли. Она не узнавала мужа с его чужими и далекими мыслями.

— Теперь я поняла, что значили твои слова «нас раз­били»,— с горечью сказала она.— Сначала я подумала, что это вашу часть разбили. Оказывается, нет... Но ты очень уж широко берешь, за деревьями леса не видишь. Только слабый человек может растеряться от первой не­удачи. Сильному неудача удваивает силы. А русский на­род, я считаю,— да и все так считали и считают,— нико­гда не терял головы, даже в самые трудные часы своей великой истории.

— О, твоя лекция сразу, как живая вода, вылечила ме­ня от неверия,— язвительно заметил Лукашик и бросил насмешливый взгляд на жену.— Тебя бы политруком в армию, там такие теперь очень нужны. Но не забывай, что есть слова и факты. Когда они не расходятся между собой, тогда человек верит. Если же слова говорят одно, а факты другое...

— Нытик и паникер, вот кто ты! — Валя встала и ото­шла на середину комнаты. Лицо ее горело от гнева.— Я не думала, что у тебя такая гнилая душа.

— Ты говоришь словами моего сержанта. У тебя, как и у него, вместо души рупор,— едва сдерживаясь, ответил Лукашик и тоже встал.— Только я не сомневаюсь — при­дется вам скоро переменить пластинку.

— Не дождешься этого! — Валя даже ногой топнула.— Не дождешься!

— Время покажет. Не кричи. Криком тут ничего не возьмешь.

Они поссорились и несколько дней не разговаривали совсем. Лукашик спал целыми сутками, отлеживался и отдыхал. Валя занималась своими делами, пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей. Но душевный разлад не давал успокоиться. Она по-новому начинала смотреть на мир, на людей и даже на себя. Как бездумно верила она порой всему, что ей говорили, никогда не стремясь уловить в чужих словах какой-то другой смысл!

Так же бездумно она отдалась Лукашику, поверив в чистоту его души, поверив его невеселому рассказу о ро­дителях и неудачной женитьбе на дочке прокурора. Он умеет изобразить мученика судьбы, несчастного человека, хочет, чтобы его пожалели, а потом незаметно из невинного ягненка превращается в волка, и вот уже он ко­мандует, уже ему надо угождать, как пану.