Владимир Домашевич - Меж двух огней

Новости были самые разные — от деревенских до фрон­товых. Из ее рассказов сначала трудно было понять, кому она сочувствует. Но Лукашик знал, что два ее сына слу­жат в Красной Армии, а младшая дочь, жена советского начальника, подалась на восток вместе с мужем.

Порой Лукашик угощал ее, так как она никогда не от­казывалась раздобыть ему самогона. Лукашик это ценил.

Она не садилась, а, стоя у стола, выпивала полстака­на, закусывала кусочком хлеба и как-то сразу менялась: вся розовела, слова ее лились плавно и тягуче, и Лука­шик невольно заслушивался.

Начинала она издалека. Один человек рассказывал, что фашисты готовят облаву на партизан. Их теперь, го­ворят, много ходит по лесам. На днях взорвали целый эшелон с пушками. А то недавно убили из-за угла коменданта города. За это немцы расстреляли пятьдесят белорусов и сто евреев, потому что есть подозрение, что стре­ляли из гетто... Вчера ночью партизаны напади на полицейский гарнизон при шоссе. Все сожгли. Немцы поехали вдогонку, да попали в засаду. Вернулись немногие.

Лукашик только диву давался, откуда она все знает! Кажется, нигде не бывает, целыми днями сидит дома. Правда, старик ее ходит по людям с топором за поясом: строит, плотничает. Неужели он приносит новости? Лукашику не верилось, что этот унылый, с носом на все лицо, сонный дядька что-нибудь знает, кроме топора.

Сам Лукашик больше молчал, редко высказывал свое мнение об услышанном, но тетка Марьяна постепенно на­чала считать его своим человеком.

Однажды, стоя возле Лукашика и глядя, как он жадно закусывает чарку первача, она спросила у него прямо, как у своего:

— И что это с вами сталось — так пить начали!

Лукашик сидел с полным ртом и не успел ответить, как тетка начала снова:

— Давно я к вам присматриваюсь: человек вы непло­хой, и люди вас хвалят — детей не бьете, как другие, к немцам не очень подлаживаетесь. А вот почему вы тут — никак не додумаюсь.

— А где же я должен быть? — непослушным языком спросил он.

— Не мне вам советовать. Вы не маленький. А зло та­ить на своих — грех большой...

Он уже понял, куда она гнет, и резко оборвал:

— Не надо, тетка, меня учить. И агитировать...

Лукашик думал, что после этого разговора тетка Марь­яна будет злиться на него, но ошибся. На следующее утро она, как ни в чем ни бывало, принесла завтрак. Правда, новостей никаких не передала, а, может, просто не слы­шала свежих. Зато в обед, поставив перед ним миску щей, сразу начала:

— Вы слышали (она его никогда не называла иначе, только «вы», будто у него и имени не было), этот чело­век, что все ходил по деревням с точилом,— Борух, уже не будет больше ходить. Дознался, что будут евреев рас­стреливать, и сбежал куда-то. А я думала, что он пойдет за своим раввином. Есть же все-таки смелые люди...

— Нашли смелого,— буркнул Лукашик.

— А что ж, не смелый? Смелее, чем...— Марьяна сделала маленькую паузу, словно решая, говорить или нет,— вы! — выпалила она и, видно, сама испугалась.

Лукашик бросил ложку на стол. Лицо его побелело, но голос все же звучал сдержанно:

— У каждого своя дорога.., Я хотел бы знать — не по­ручили ли вам сагитировать меня в партизаны? — Он бро­сил сердитый взгляд на Марьяну, но та стояла, потупив­шись.-- Что-то уж больно вы за меня взялись... А может, я вам мешаю, и вы хотите, чтобы я освободил комнату? Так скажите прямо, я найду другое место.

Тетка Марьяна, слегка растерялась. Отошла к двери и взялась за щеколду.

— Нет, что вы... Живите на здоровье... Я не хотела вас обидеть, простите меня, старую. Что думаю, то и говорю. Больше не буду.— И она пошла, тихонько прикрыв дверь.

У Лукашика после таких разговоров сразу портилось настроение. Он начинал себя упрекать, почему не умер, как другие, с чистой совестью и спокойным сердцем. Почему не умер самой обыкновенной смертью солдата, которому слепая судьба или простая случайность предопределяет умереть от первой пули?

В такие минуты Лукашик, глядя в окно, со страхом ожидал, что вот-вот постучат в дверь, ворвутся в дом пар­тизаны, станут допрашивать, почему он дезертировал из армии, почему пошел служить немцам...

Он невольно искал себе оправдания, но все доводы звучали даже для него самого наивно и неубедительно. Тогда он начинал сам с собой бесконечный спор, в кото­ром пока что еще не было победителя.

А было ли в теперешней жизни Лукашика что-нибудь, чему он мог бы радоваться?

Он с горечью признавался себе, что ничего такого у него нет.

Звериная жестокость, унижение человеческой личнос­ти, абсолютное бесправие и ничтожность человека перед силой — вот что значит «новый порядок». Лукашик был не так слеп, чтобы не понять: пришли не хозяева — оккупанты.

Противно было жить, чувствовать это, видеть. Хоте­лось куда-нибудь сбежать, спрятаться, чтобы пережить лихолетье где-нибудь в затишье, а потом вернуться, когда станет спокойно на земле. А что на ней тогда будет — неважно. Лукашик чувствовал непреодолимую усталость, словно старый конь после долгой дороги.

В конце концов его воображаемый покой был нарушеа неожиданным приходом «гостей».

Лукашик, лежа в постели, перечитывал Стефенсона и уже собирался гасить лампу, как вдруг кто-то постучал в окно — единственное окно в его комнате. Он вскочил с постели и в одном белье, босой вышел в сени. Спросня кто это,— ему ответили: «Свои». Скорее машинально, чем сознательно, он отодвинул засов и нажал на щеколду. У порога стояло три человека с оружием за спиной. Один из них, стоящий у самой двери, по-русски спросил, можно ли зайти. Зашли только двое.

Лукашик пригласил их садиться, а сам начал одевать­ся, предчувствуя недоброе.

Старший по возрасту и, видимо, по чину, тот, что спра­шивал разрешения войти,— он был в кожаной тужурке и черной кубанке,— начал закуривать, поставив между коленями немецкий автомат. Второй, помоложе, невысо­кий, но, чувствовалось, сильный — поношенный солдат­ский бушлат чуть не трещал на его крутых плечах,— с интересом перебирал книги и газеты, лежавшие на столе.

— Ну, как живется, пан Лукашик? — наконец спросил старший, прикурив папиросу и затянувшись несколько раз.

Лукашика удивило, что он так уверенно называет его фамилию — будто давным-давно знает.

— Простите, я не из панов, и паном быть не собира­юсь,— несмело ответил Лукашик.

— Как же иначе: пан учитель, может, скоро и пан ди­ректор, так и до министра образования дойдет. Немцы смело выдвигают своих людей.— «Своих» он нарочно под­черкнул, бросив внимательный взгляд на Лукашика.

— Я для них не свой, как вам известно,— возразил Лукашик, смотря в темное, с черными усиками под широ­ким носом, лицо человека.

— Да, мы знаем, что вы еще окончательно не прода­лись немцам, но не можем понять, что заставляет вас слу­жить им. Я попросил бы объяснить,— холодно сказал тот.