Владимир Домашевич - Меж двух огней

Он хотел еще что-то добавить, но все звуки перекрыла резкая команда: «К бою!»

Она, как ветер, сдула всех в окопы. На миг стало тихо, только гул все нарастал, приближался, слышен был уже железный перестук траков и скрежет гусениц.

Танки неожиданно выскочили из-за пригорка и сразу веером начали расходиться по полю, охватывая мощными клещами площадку с траншеями над речкой.

Теперь для всех стало ясно, что это не свои.

Первый выстрел прозвучал из нашей сорокапятки. Он словно послужил командой для обеих сторон. Поле и небо вдруг взорвались громом и грохотом. Перед Лукашиком на минуту вспыхнуло пламя, столб дыма и песка взлетел до самого неба, а его самого бросило на дно окопа, оглу­шив и обсыпав песком. Когда он очнулся, то увидел, что Солоневич, скрючившись, лежит рядом с ним и силится встать. Лукашик с трудом повернулся в тесной траншее и, взяв его за воротник, приподнял уроненную в песок голову.

И странно — теперь Лукашика не поразила встреча со смертью, как тогда, в первый раз, когда он увидел убитого бомбой бойца в клевере. Он спокойно глянул в зали­тое кровью лицо Солоневича и заметил под правым глазом рваную дыру, сквозь которую густой струей лила кровь.

Он разнял пальцы, и тело Солоневича безвольно оползло на песчаное дно окопа.

Лукашик ничего не слышал — все звуки боя будто ис­чезли, а вместо них в ушах стоял нестерпимый пронзи­тельный звон, от которого раскалывалась голова и сами закрывались глаза. Первым его движением было про­чистить пальцами уши, но это не помогло, и он поднялся на ноги.

Прямо на него перла черная громадина танка, а пуле­мет поднимал перед ним фонтанчики песка.

Страх, внезапно охвативший Лукашика, гнал его из окопа, дальше от этого стального страшилища, под кото­рым дрожала земля, однако разум, хоть и сбитый с толку, затравленный диким грохотом и ревом, подсказывал, что теперь нельзя выскакивать, что его сразу превратит в ре­шето вражеский пулемет.

Лукашик упал на дно траншеи и инстинктивно кинул­ся на четвереньках в сторону, чтобы дать дорогу машине. Он забыл, что окоп над самым обрывом, что танк дальше не пойдет. Тяжело дыша, он перевалился через непод­вижного Солоневича, наткнулся на что-то живое и затих, прикрыв голову руками.

Еще секунда — и над ним заходила земля, посыпался песок, черная тень заслонила небо, а удушливые газы отравили дыхание. Лукашик с предсмертным страхом ощутил, как его заваливает непривычно тяжелый сыпучий песок. Он задохнулся, попробовал выпрямить руки, чтобы оторваться от дна траншеи, но не смог.

Еще миг — и Лукашик умер бы от страха, от нехватки воздуха, от тяжести, с которой давил на него могильный весок. Но вдруг чья-то рука подцепила его за ремень, дернула раз, другой и вырвала из страшных объятий земли. Сначала он лежал как рыба на берегу и не шеве­лился, только хватал воздух широко раскрытым ртом и моргая, а потом начал выплевывать песок.

Когда же немного пришел в себя и глянул на свет, увидел, что над ним стоит Чижов.

Он, без пилотки, в разорванной на груди гимнастерке, держит в руках связку иа четырех гранат, ставит одну из них на боевой взвод и, отведя руку назад, замахивается.

Лукашик зажмурился, ожидая близкого взрыва. До него дошло, что Чижов хочет ударить по корме того танка, который только что крутился над ними. Лукашик всем сердцем был рад за Чижова, благодарен ему: ведь не рас­терялся, среди этого пекла нашел минуту, чтобы вытащить его, Лукашика, из земли, и вот теперь хочет отомстить фашисту, который намеревался раздавить их своими гу­сеницами. Он прощает Чижову спор в жите, откуда они впервые увидели немцев...

Почему же нет взрыва? Неужели Лукашик оглох?

Вдруг что-то тяжелое больно стукнуло Лукашика по голове, а через секунду он почувствовал, как на него кто-то навалился. Он закричал от отчаяния, все поняв: на голову ему упала связка гранат, а за нею сполз и Чижов. Лука­шик сжался в комок, рванулся, с ужасом ожидая взрыва, сбросил с себя обмякшее тело Чижова и выскочил из тран­шеи. Он ничего не слышал и не видел, только знал, что рядом обрыв, речка, и кубарем полетел вниз, прямо в воду.

Он нырнул, отплыл от берега и, высунув голову, от­дышался. Ему казалось, что кругом тихо, только по воде почему-то прыгали фонтанчики.

Вконец обессиленный, Лукашик затаился возле пра­вого берега и стал ждать.

8

Когда Валя услышала, что началась война, у нее внутри будто что-то оборвалось. Она сразу повзрослела и поняла, что к прошлому дороги больше нет...

Однако жизнь шла своим чередом. Валя записалась на строительство военного аэродрома. Там работали сотни две людей, в основном женщины и подростки. Каждое утро Валя вставала в шесть часов. Торопливо кипятила чай, завтракала, клала в школьный портфель два ломтя хлеба, намазанные маслом, и шла на аэродром.

Идти ей было километров пять, и все лесом. Это время она считала самым лучшим за весь тревожный и тяжелый день.

Она шла и думала, вспоминала прошлое, мечтала. Лес всегда бодрил ее. Он никогда не дремал: полнился жизнью, пел.

Валю покоряла красота его песни, широкой и напевной. Песня плыла медленно, как текут реки этого края, как говорят здешние люди. Тянуло остановиться, отдохнуть, набраться сил. Солнечным утром, когда на листьях и траве блестит роса, когда воздух звенит от гомона лесных птах, приятно идти под зелеными кронами и думать бесконеч­ные думы.

Правда, в последние дни мысли ее стали тревожные. Ее беспокоило не то, что будет с нею, нет! Ее пугало, что немцы рвутся на восток, что наша армия не может их остановить и вынуждена отступать, бросая на произвол судьбы миллионы людей. До каких же пор это будет? Неужели вражеская сила докатится и сюда?

А что теперь с ее мужем? Где он? Жив ли? Ему, на­верное, теперь тяжело, во сто крат тяжелее, чем ей,— ведь на его плечи легла ответственность за жизнь всего наро­да, всей страны. Только бы он выстоял, не сломался, не погиб нелепой смертью. И незаметно тихий, едва улови­мый шум леса переходил в Валином воображении в гро­зовой гром канонады, в дикий вой вражеских самолетов, наполнялся предсмертным криком раненых, перерастал в нестройную похоронную музыку пулеметов и моторов. Валя невольно затыкала уши и пускалась бежать, чтобы спастись от назойливых образов-мыслей, чтобы не оста­ваться с ними наедине,— они, казалось, могут довести до сумасшествия.

Она попадала в кипучий людской муравейник, и у нее становилось легче на душе. Брала лопату и начинала ра­ботать — упорно, до самозабвения.

Женщины и девушки расширяли небольшой старый аэродром, на котором стояло несколько легких самолетов.

Солнце летом встает быстро, и лучи его с самого утра не щадят людей.

Для Вали не было новостью держать лопату в руках, однако первые дни работы на аэродроме дались нелегко.