Владимир Домашевич - Меж двух огней

— Дорогу, дорогу! — донеслись сзади крики.

Лукашик невольно оглянулся и свернул влево. Их до­гоняла полуторка, еще новая, зелененькая, кузов закрыт брезентом. Мотор чихал на малых оборотах, буфер мед­ленно, как снегоочиститель, раздвигал живую солдатскую массу, а за машиной она снова смыкалась. В кабине сиде­ли двое: один — грузный, с бритой головой, другой, за ру­лем,— молодой, в милицейской фуражке и, как показалось Лукашику, с заплаканными глазами. Вдруг какой-то боец с забинтованной головой уцепился за борт и прыгнул в кузов. Через минуту в машине очу­тилось с десяток раненых. Будто ощутив излишнюю тя­жесть, она остановилась. Правая дверца открылась, пока­залась блестящая бритая голова. Человек в синей мили­цейской гимнастерке, которая трещала на его широкой груди, стал на подножку и, перекосив мясистое носатое лицо, крикнул раненым:

— Кто вам разрешил? Сейчас же очистить машину! Слышите?

В ответ раздался дружный смех, посыпались шутки и брань. Вокруг полуторки столпились бойцы. Всем любо­пытно было поглядеть, чем кончится спор.

Как всегда, в такой массе найдутся любители острых ситуаций. Рослый боец в лихо сдвинутой на правый глаз пилотке, держа перед собой винтовку, подошел к челове­ку в синей гимнастерке и легонько толкнул его в поясни­цу. Тот повернулся и сразу полез правой рукой в карман брюк. Это было, видимо, подсознательное движение, но боец понял его и в ту же секунду приставил винтовку к груди человека в синем.

— Не цапай, не успеешь! — с угрозой прошипел он.— Дай-ка сюда, что у тебя там. Быстро!

Человек нехотя вынул черный наган.

— Вы не имеете права! — все еще не сдавался он.

— А ты имеешь? Документы! Чья машина? — Боец в пилотке набекрень схватил наган и еунул себе в карман.

— Что это такое? Где ваш командир? Я вам покажу! Я буду жаловаться! — уже плаксивым тоном закричал че­ловек в синем.

— Не пугай! Что в машине? — не отступал боец.

— Казенное имущество! Вы не имеете права!

— Имеем, если на то пошло. Проверьте! — и боец мах­нул рукой тем, что сидели в кузове.

Те вмиг содрали брезент! Крик — трудно передать, чего в нем было больше: радости или злобы — вылетел из десятка грудей.

— А-а-а-х! Сволочь!

На дорогу полетели узлы — одеяла, перины, ковры.

— Браточки! — закричал боец из кузова.— Трофеи! Блюдечки, тарелочки! Ловите!

Он с треском раскрыл огромный рыжий чемодан и одну за другой подбрасывал вверх маленькие тарелочки, распи­санные золотом. Они разбивались об асфальт с едва слышным в шуме голосов звоном, рассыпаясь на мелкие брызги.

Мясистое лицо бритоголового неожиданно исказилось и он заплакал.

По колонне прокатился смех. Наверное, давно бойцы не смеялись так искренне и так дружно, как теперь, гля­дя на слезы этого грузного здоровилы, который плачет из-за каких-то несчастных блюдцев.

Встревоженные задержкой, к машине пробирались командиры. Впереди шел коренастый капитан с наганом в руке, за ним протискивалось несколько лейтенантов. Бойцы нехотя давали им дорогу, Оглядывались и невольно отступали от машины.

За эти короткие минуты движение на шоссе останови­лось, образовалась пробка. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в небе не послышался тревожный рев самолетов.

Они летели с юга, их было немного, но по тому, как они кружили, не придерживаясь строя, чувствовалось, что они высматривают что-то на земле. Первый круг над шоссе они сделали без единого выстрела, только зловеще чернели кресты на их крыльях. Образовав замкнутый круг, как карусель, они ринулись со второго захода на дорогу, зале­тая с тыла.

Пронзительный рев моторов прервался круглым и звучным взрывом бомбы. За первой посыпался целый дождь. Гул и взрывы, гул и взрывы...

Бойцы кинулись в поле, дорога вмиг опустела,— оста­лась только маленькая зеленая машина да несколько рас­пластанных тел. Тела лежали недвижимо, а машина вдруг ожила, рванула с места и как-то неуверенно, зигзагами по­катила по шоссе.

Лукашик полз по клеверу, стараясь как можно быстрее отдалиться от шоссе, и когда ему показалось, что оно да­леко, лег на землю. Гулко стучало сердце. Пахло потом и клевером. Большой рыжий шмель спокойно перелетал с цветка на цветок, собирая мед, и его жужжание тонуло в гуле моторов и взрывах бомб.

Лукашик перевернулся на спину, увидел над собой, как экран, кусок чистого неба, расцвеченный по бокам ненатурально большими головками клевера, увидел, как перечеркивает этот экран незнакомый, чужой самолет, как он ныряет и как из-под его хвоста сыплются вниз блестя­щие шарики. Лукашик невольно зажмурился, услышал пронзительный свист, и совсем недалеко раздалось подряд три взрыва.

Он почувствовал, как под ним трижды вздрогнула земля, в уши ударила тугая горячая волна. Что-то посы­палось на лицо. Он машинально провел ладонями по ще­кам, стряхивая песок, и открыл глаза. Прямо на него что-то падало — какой-то комок, похожий на птицу, толь­ко бесформенный, поцарапанный, неестественно искоре­женный. Он кружился в воздухе, опускался не по прямой, а как-то зигзагом, как слетает с дерева лист при тихой погоде.

Шлеп!

Лукашик вздрогнул. Прямо на живот ему упал стран­ный скрученный комок. С каким-то мифическим страхом Лукашик осторожно взял его и сразу понял, что это: то был узел от вещмешка, стянутый лямкой. Как ножом, его срезало осколками. Мелкие, точно зерна, они сидели в узле, и от них удушливо пахло тротилом, горячим желе­зом и еще чем-то: не кровью ли, не свежим ли трупом, не смертью ли?

Снова и снова его обсыпало песком, комьями земли, иссеченным клевером; то ближе, то дальше с визгом рва­лись бомбы и осколки со страшным свистом пролетали над его головой, а Лукашик лежал и, уткнувшись лицом в землю, ждал... Жизнь и смерть в равной мере были те­перь хозяевами его судьбы, жизнь и смерть вели торг за его голову. Жизнь брала тишиною, шелестом ветра, запа­хом цветов; смерть оглушительно ревела моторами, скре­жетала осколками, засыпала землею. Голос жизни тонул, пропадал, гибнул в хаосе этих диких, нечеловеческих зву­ков, и все-таки он жил и был даже сильнее этой похорон­ной какофонии, и в конце концов — победил!

Внезапно хлынула тишина...

Лукашик боится верить своим ушам, боится шевель­нуться, чтобы не спугнуть ее, лежит и вслушивается, вби­рает ее всеми клетками своего тела, пьет, как чудодей­ственный напиток и не может напиться. Только тогда по-настоящему оценишь жизнь, когда ее у тебя хотят отнять...

«Лежать или ждать команды?» — думает Лукашик.

И лежит, ждет, переполненный счастьем от сознания того что он жив, что цел, что смерть обошла его стороной.

Но вот долетел до него слабый стон и развеял всю ра­дость короткого затишья.