Владимир Домашевич - Меж двух огней

У Лукашика сердце оборвалось:

— Товарищ капитан! Разрешите сказать...

— Что? — Капитан словно забыл, с кем и о чем он го­ворит.— Не разрешаю! Слушать приказы — и выполнять!

Лукашик не помня себя выскочил из землянки. В про­ходе он чуть не столкнулся с невысоким военным и, при­жавшись к теплым бревнам, пропустил его. Перешагивая последние ступеньки, услышал низкий глуховатый голос:

— За что ты...

Дальше Лукашик не разобрал. Его душила горькая обида на капитана Фирсова. Как легко можно сделать из человека черт знает что! Командир батальона! И выслу­шать не захотел...

С такими невеселыми мыслями возвратился Лукашик к своим. Все еще слали. Лукашик тоже прилег, но иа го­ловы никак не выходил крикливый капитан. Двоился — то казался добрым, то бессердечным — сержант Букатов.

— Эй, Левон, спишь? — послышался знакомый шепот из-под шинели: кажется, Солоневич.

— Нет, не сплю. Думаю...

— А что тут думать? — Солоневич подвинулся побли­же к Лукашику. Они были из одного военкомата, и теперь их тянуло друг к другу, как тянет земляков.— Слышь, немцы под Минском много наших окружили и взяли в плен... Говорят, недалеко от нас. Напрямую — верст сорок — пятьдесят...

Солоневич тяжело вздохнул, зашевелился под ши­нелью, закрывая то ноги, то голову, затем стал копаться в кармане,— видно, искал махорку.

Закурив, снова заговорил, но еще тише, голос его едва доносился до ушей Лукашика:

— Слышь, брат, наш комбат поклялся, говорят, не сойти с места, пока будет в живых хоть один человек из батальона. Приказ! Выполняй — и баста! Вот как... А по­литрук наш, Кондрученко, спорил с ним, говорят. Ну и что, если приказ? А где те, что приказ отдавали? Сами драла дали, а нас, батальон, поставили против всего фрон­та. Что мы — железные? Кроме винтовок и гранат, у нас ничего нет. Слышь, это он все говорит капитану. А тот аж чернеет от злости, за кобуру хватается. Анархия, кричит. Я командир, я отвечаю за участок! А политрук ему: надо за людей отвечать, а не за участок. Здорово, говорят, поца­пались... Вот какие дела. А мы спим, ждем, пока прика­жут налево или направо... А зачем это тебя вызывали, если не секрет?

— Чепуха, сержант наплел комбату, что я панику поднимал и агитацию разводил. Как еще не сказал, что убить его собирался.

— Слышь ты, таки пожаловался? — удивленно при­свистнул Солоневич.— Дитя еще, ума маловато. Сердце у него доброе, да привык на службе покрикивать. Не любит, чтобы возражали... Ну, а что убить собирался, так он же первый за винтовку схватился, потому и не сказал. Мы же все видели и в свидетелях были 6, если б что такое...

— Э-э-э, свидетели... Не те времена! Давай-ка лучше спать...

И Лукашик повернулся на спину, стал разглядывать темное звездное небо...

Он уже задремал было, когда их подняли. Командир взвода приказал отделению Букатова копать ячейки на стыке первой и второй роты у самого полотна железной дороги. Сам показал каждому, где копать, и пошел. Не бы­ло и сержанта Букатова. Бойцы не спешили. Позванивая короткими лопатками, они перекидывались словами, вспо­минали случаи, далекие от фронтовой жизни.

Их прерывали только составы без огней, которые время от времени вырастали на железнодорожном полотне. Она шли на восток, облепленные людьми с узлами. Шли поезда с ранеными, эшелоны с оборудованием, машинами. И всюду люди, люди, люди...

Бойцы провожали их глазами и снова брались за дело, думая о своих семьях. Враг еще далеко от них, а чужое горе — не свое.

Эти бойцы были еще мирными людьми. Горячая пуля пока не обожгла их. Все было еще впереди.

В четыре часа утра батальон подняли по тревоге и при­казали собираться.

На сборы хватило полчаса. Бойцы, продрогшие от ноч­ного холода, спешили. Мерно шаркали подошвы по сырому асфальту шоссе. Рядом с Лукашиком шагал Солоневич. В трех шагах впереди маячила пилотка сержанта Бука­това.

Когда прошли версты две, Солоневич, будто между про­чим, со своим неизменным «слышь ты», шепнул Лукаши­ку, что Фирсов не сдержал своего слова: отдал приказ сниматься. «Говорит, люди дороже земли. Вот как...» — за­кончил Солоневич и неизвестно почему вздохнул.

И Лукашик подумал, что после памятного разговора в блиндаже он увидел вдруг Фирсова совсем с иной сторо­ны. «На его месте другой бы со мной не церемонился».

5

Солнце стояло почти в зените и жгло немилосердно. В такую пору только бы забраться куда-нибудь в тень или на берег речки да загорать. А тут шагай и шагай с пол­ной выкладкой, и все на восток. То догонял их, то нена­долго отрывался гул канонады — где-то били пушки, а мо­жет, сбрасывали бомбы самолеты — разобрать было тя­жело.

Лукашик особенно боялся самолетов. В его памяти еще свежи были минуты, когда он лежал в канаве у насыпи, а над ним кружил немецкий штурмовик, поливая станцию огнем своих пулеметов. Каждый раз гул моторов вызывал у него подспудное желание свернуть с дороги и броситься в придорожное жито или спрятаться за куст. Он заметил, как тревожно и нервно оглядывались его товарищи, когда в небе показывался чей-нибудь самолет — свой или вра­жеский, К сожалению, своих становилось все меньше и меньше,— небо, как и земля, переходило в руки завоева­телей.

Шоссе кипело, шевелилось, гудело, словно река в на­водок. Стоило вступить в ее русло, как волны подхватыва­ли тебя, кружили, толкали, гнали дальше, и уже нельзя было устоять, повернуть назад или в сторону, И самолет в такой миг мог бы наделать беды,— думал Лукашик. Кругом, вдоль дороги — поле и поле, то лен, то жито, то клевер. Шоссе вьется, как сгибы на ладони, и все на нем — от человека до нагруженной военным скарбом ма­шины — отчетливо видно.

Лукашику хотелось какого-нибудь конца. В его душе росло недовольство тем, что делалось вокруг. Он совсем обессилел; ноги еле переступали — механически, равно­душно; плечи болели от лямок вещмешка и винтовки; пояс­ница ныла от патронташа и гранат. Ноги были потные, ступни скользили в ботинках — не помнит, когда разувал­ся. Хотелось пить. Так хотелось, что хоть ложись и поми­рай. Вся сила уходила с потом, который заливал глаза, ручейком тек между лопатками по спине; гимнастерка — хоть выкручивай.

— Скорей бы вечер,— шептал сбоку Солоневич.— Не могу, совсем ослабел.

А в ответ только мерное шарканье десятков подошв, только тяжелое сопение, только глухой звон оружия, только резкая, сухая команда: «Не отставать! Подтянуть­ся! Быстрее!» Залитые потом, потемневшие лица, лихора­дочный блеск глаз, потрескавшиеся губы...

Лукашику казалось, что это бегство не имеет никакого смысла, что оно только оттягивает время, что не сегодня-завтра немцы догонят их и сотрут в порошок гусеницами своих танков и бронетранспортеров. Правильнее было бы не переть по магистрали, а свернуть в сторону, и если уж идти, то подальше от этого муравейника, который так при­тягивает вражеские самолеты.