Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

— Поздравляю, Даулетов.

— С чем?

— Тебе же сегодня аттестат зрелости вручают!

Искандер хлопнул ладонью по колену:

— Ах ты, я ж и забыл.

Какое это было событие! Он вышел из школы и увидел — стоит его верная жена Хадиша с маленьким Сериком на руках, а рядом — остальные четверо. У всех по скромному цветочку в руках. Как же они все выросли, старший вон уже восьмиклассник. А он, их отец, за беготней в вечернюю школу, за руганью с ремонтниками, за переживаниями по поводу дефицитных запчастей и не заметил этого. Он стоял и молчал. Есетов, его теперь уже бывший сосед по парте, толкнул плечом:

— Иди, тут ты точно перегнал Абдрахманова.

— В чем?

— У него ж и среднего образования нет, а у тебя аттестат зрелости.

— То-то, вот тебе и соревнование.

— Поздравляю, — вразнобой кричали детишки. А Хадиша, передавая Серика на руки, торопила:

— Держи, мне на смену.

Дула моряна. Пахло соленым ветром и нефтью.

— Обманул меня Есетов, — Искандер мотнул головой, глядя посветлевшими узкими глазами. — Правду сказал Саин: Абдрахманов меня перегнал и ему за прошлый год первое место дали...

Так побежден ли все-таки мой герой Искандер Даулетов?

По пути в Гурьев в вертолет к нам подсел Абдрахманов, горячий, нетерпеливый. Пока еще не запустили двигатели, мы начали говорить о его сопернике Искандере. Абдрахманов оживился еще больше, путая казахские и русские слова. Но тут взвыли двигатели, вертолет оторвался от земли и косо рванул в сторону. Я только руками развел и взялся за карандаш. Вот запись из блокнота:

Я: — Что вы скажете об Искандере Даулетове?

Он: — (Показывая большой палец). Он мне, как младший брат.

Я: — Вы довольны, что соревнуетесь именно с ним?

Он: —Я наставник — других учу, а у Даулетова многому сам научился.

Я: — Тем не менее вы заняли первое место.

Он (замахав руками): — Это ничего не значит. Вы не знаете Даулетова. Он серьезный, умный и упорный.

Я: — Как в этом году?

Он: — Я сильно стараюсь, но с Даулетовым трудно,

И поставил в блокноте три больших восклицательных знака.

Мы шли с Искандером к одной из качалок. Он остановился, потрогал трубу, хорошо улыбнулся:

— Идет нефть. Живая нефть бьется...

1975 г.

Зачем кинул он свои горы с их нетронутой белизной вершин, переступил порог родного Уруха, оставил мать и братьев, и любимую девушку? Что ему тут, в этом хмуром холодном краю, с одуряющей комариной звенью у костра, в нескончаемых днях, когда ждешь-ждешь ночи, чтобы на час смежить глаза, а она не идет: один только белый свет струится над туманом безмолвно и беспредельно.

Зачем ему все это? А из-за золота все, из-за золота...

— Спишь, Ируслан?

— Сплю. А что?

— А вот сам ты лично золото в глаза видел?

— Как это?

— Ну в руках держал?

— Нет.

— Это уже неинтересно, — спрашивающий громко вздохнул, заворочался в другом конце палатки. — Вот найти бы самородок килограмм этак на пять. В газете бы про нас напечатали.

— Фамилию кто нашел — не пишут.

— Да? Жалко. А то там на материке прочитал бы кто-нибудь.

— Эх, дядя, — рассмеялся в темноте Ируслан. — Нам же не один самородок нужен, а целое месторождение. Мы, брат, геологи. — И уже засыпая, подумал — какие там они геологи? Так, ребята из приготовительного класса. Эти четверо, что по палаткам — студенты-практиканты из политехнического, а он их начальник — сам без году неделя на Колыме.

Как этот его сосед по палатке, сам Ируслан Фидаров мечтал когда-то еще в школе что-то найти и открыть. Старший брат его был геологом. Давно замечено, наверное, и ни у кого больше, как у геологов, сильна романтическая притягательность профессии, и оттого многие идут по стопам отцов. В политехнический Ируслан не попал. Поработал на заводе и уже после армии кончал институт. На первой практике был у себя в Осетии, а в другой раз — в Охотской экспедиции, рабочим в поисковом отряде. И потому, когда распределили после института в Магадан, он не очень и удивился. Брат намекнул — может, здесь, мол, зацепится.

— Ты что? Там же Колыма: золотой край, романтика.

Ехали они вместе с однокурсником Юрием Караевым. В Магадане, когда туда прилетели в декабре, был минус двадцать. В Сусумане — это уже недалеко от Нексикана, куда их направили — под пятьдесят. Ируслан бодро заявил на робкие сетования друга:

— Сами же мечтали — чем хуже, тем лучше.

Нексикан — старый, добротный поселок геологов у знаменитой колымской трассы. Они осматривали его основательно (жить-то тут собирались долго). Ну жилье ничего, клуб, школа-десятилетка, детский сад.

По первости был Ируслан техником на бурении. А в Мальдякском поисковом отряде не хватало рабочих канавы копать: кайлом надо колотить. Они не отказывались — надо так надо. Тут их разделили — у Юрия свой участок. А Ируслану рабочих дали, ребят-практикантов, палатки, и начался первый его геологический сезон.

Копали канавы, брали пробы. А надо вам сказать, что проходка канавы — это целое искусство. Старые канавщики на Колыме нынче перевелись, и до всего приходилось доходить своим умом: как готовить инструмент, как проходить шурф. Когда в первую канаву врезались, Ируслан просто растерялся. Вечером ребята по палаткам, а он сидит у канавы — что делать дальше: глыбы тяжеленные, склон ползет.

По часам ночь на земле, а тут светло, как днем. И он берет кирку и врубается в грунт до темени в глазах, до изнеможения. Ребята придут:

— Хватит, ты что. Пойдем ужинать.

— Я еще чуть-чуть...

Они не выдержат, приходят помочь. Теперь уж Ируслану неловко: чего же это они будут из-за него.

Приезжал главный геолог Потапенко.

— Ничего мы не сделаем, — прямо говорил ему Ируслан.

Тот ходил, глядел, советовал.

— Все сделаете. Все получается. Ты только не надрывайся. Ладно?

— Тяжко, — Ируслан показывал руки.

— А золото, оно, брат, тяжелое.

Утром Ируслан вставал чуть свет и хоть был крепкий и жилистый, чуял — еще немного и не выдержит. Но, пересиливая себя, начинал готовить завтрак, жалея будить ребят, а спустя час все начиналось сначала: желтая в тяжкой глине стена траншеи, неподъемные глыбы и тупые удары кирки.

Он проснулся оттого, что кто-то пел рядом. В палатке никого не было. Ируслан выглянул наружу. Паренек, тот, что ночью мечтал о самородке, худой, в майке, драил кастрюлю в ручье и напевал: «Течет речечка по песочку, золотишко моет...»

Ируслан высунулся из палатки, сказал:

— Поешь ты, дядя, черт знает какую муру.

— А чего? Песня ласковая: про речку.

Глядя на сваленные в кучу затупленные кайла, ломы, лопаты, Ируслан подумал: «Ах, если б речка копала еще за нас и канавы». И еще мелькнуло на миг, как и ночью: зачем ему все это — остался бы в родных горах.