Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

Дорога в город шла лесом. По обочине стояли буйные в рост человека заросли цветущего Иван-чая, и казалось Журавлеву, что бредет он по бескрайнему сиреневому ковру, разделенному ровной дорожкой посередине. И от этого, а может оттого, что светило теплое летнее солнышко, паутина блестела на ветвях, в небе висели легкие облака — ушла из груди горечь расставания с Емецком. Он наклонился вперед, чтобы еще раз почувствовать твердость коробки в кармане, и вдруг неожиданно подумалось: «Так был ведь белый конь. Был...»

В тот далекий двадцатилетней давности морозный декабрьский день он прилетел в Емецк из Архангельска на самолете. Сели в безлюдном поле на окраине занесенного снегом по самые окна поселка. Встречал его веселый мужик в тулупе до пят, в стоптанных валенках:

— Новый директор леспромхоза? — сказал, протягивая руку.

— А ты откуда узнал?

— А я все знаю, — засмеялся встречающий. — Фамилия моя, знаете, какая? Доставалов Сергей Федорович. В леспромхозе я по хозяйству. Так что положено все знать...

И повел его от самолета. Прямо в поле на белом снегу стоял белый красавец конь, впряженный в розвальни.

— Ваш, товарищ директор, персональный... Лучше всякой «Волги», особливо по нашим местам, — представил Доставалов.

Он продолжал еще что-то говорить, подавая тулуп Журавлеву, начинало пуржить, поправлял сено в розвальнях, но Журавлев не слушал его, он думал: ах, рано ты мне подаешь белого коня, Доставалов. Но все равно наступит такой день, когда я сам въеду на нем в Емецк... Обязательно наступит...

По дороге в поселок Доставалов много рассказывал Журавлеву про леспромхоз кроме того, что ему было уже известно. И вообще, в этом Журавлев убедился позже, Сергей Федорович оказался человеком не только глубоко порядочным, но и беззаветно преданным делу.

Сколько они потом за время совместной работы изъездили тут лесосек и делянок, сколько бед пережили, и всякий раз, когда знамя ли присудили, наградили кого, или там премия, Журавлев непременно вспомнит тот зимний день, Доставалова в неуклюжем тулупе до пят и скажет себе: «Так как же насчет белого коня?»

Но и до этого было еще далеко...

Ночью в полунатопленной комнате для приезжих при леспромхозовской конторе Журавлев листал старые документы... В двадцать девятом году начинался Емецкий леспромхоз. В нехоженой тайге работали сезонно. На осиновых лодках-долбленках летом и весной завозили по мелким рекам в тайгу продукты, пилы, топоры, лопаты. Прямо на корню клеймили лес, подлежащий рубке. Лес был первосортный, на экспорт: стране нужна была валюта. Осенью, чуть только заморозки, сезонники пешими по тропам шли к тем местам, рубили лес. А уже зимой по промерзшим болотам и речкам вывозили из тайги.

С наступлением весны рубка прекращалась. Заготовленная древесина по молевым речкам сплавлялась к главной артерии — матушке Северной Двине. И все это вручную с помощью топора, пилы, багра.

В бумагах Журавлев нашел старую районную газету «Штурм» за тридцать первый год, в которой говорилось, что Постановлением Севкрайкома ВКП (б) отмечены «выдающиеся темпы роста лесозаготовок Емецкого леспромхоза». В той же газете за тридцать пятый год Журавлев прочитал: «Емецкий леспромхоз — кандидат на первую премию. Премия — десять тысяч рублей и знамя французских коммунистов».

Журавлев сидел до утра. За стеной гудела вьюга, в белые окна бил белый снег, выдувал последнее тепло из комнаты. Но Журавлев будто и не слышал ничего этого, зарывшись в бумаги. И чем больше читал, тем более утверждался в мысли: он не может, не должен тут плохо работать.

Утром Журавлев пил чай с парторгом. Михаил Иванович Каричевский с первого раза, что называется, показался ему. О себе поведал коротко: служил на фронте, после демобилизации работал в райкоме, направили сюда заместителем директора, а тут избрали секретарем парткома.

Может оттого, что Каричевский был старше на целый десяток лет, опытнее, умудреннее, Журавлеву захотелось открыться ему, и он подробно рассказал про родную деревню Кут, что под городом Лугой, про военное детство в оккупации, про отца, которого он запомнил верхом на коне с винтовкой, когда тот уходил в лес с партизанским отрядом. Но особенно он нажимал на свое не совсем, как бы сказать, нелесное образование. Да, всю жизнь в лесу— то заведующим ремонтной мастерской, то на узкоколейке, главным механиком, последние полтора года — главным инженером в соседнем леспромхозе.

— Я чего тебе об этом говорю? Лес-то, выходит, я не очень знаю...

— Ну, знание это, как говорится, дело наживное, — успокоил его секретарь. — Нам в хозяйстве требуется крепкая рука и умная голова. Особенно последнее. — Каричевский показал за окно. — Тут вокруг Емецка, знаешь, какие леса боровые были? Загляденье. Вырубили их.

— Так надо было.

— А я что говорю...

Журавлев, вспомнив ночное чтение, добавил:

— Валюта нужна была. На стройки первых пятилеток лес шел.

— Все верно. Но и рубить с умом надо.

— А план?

— Между прочим, твой предшественник только про это и говорил: план, план. А люди?

— Перевыполнение плана — это ведь и заработки.

Каричевский разозлился:

— Но сидим-то мы на лесе. Срубить дерево, сам знаешь, минута. А сколько оно растет?

— По-твоему, что ж, выходит не рубить лес?

— Рубить. Но с умом. Лесоруб лесом живет.

Вот такой у Журавлева состоялся разговор с Каричевским. Он крепко запал ему в душу, может быть, даже потому, что был первым в то первое его утро в новой должности.

Шло время. И год, и другой. С самого начала директор и секретарь сработались и по-мужски сдружились. В те годы еще много было леса окрест и дороги шли на 10 — 15 километров от участков в глубь тайги. Можно было лес выбирать, маневрировать. Они верно выработали стратегию и маневрировали. Леспромхоз успешно из года в год справлялся с заданиями.

Один год помнится особенно хорошо Журавлеву. Звездный год... Леспромхоз завоевал переходящее Красное знамя Министерства и премию в четырнадцать тысяч рублей. А Журавлеву вручили орден «Знак Почета».

Как раз тогда он встретил на улице старого своего знакомца Сергея Федоровича Доставалова и сказал ему:

— Сейчас бы нам белого коня, Федорыч.

— Что, с ветерком прокатиться? — не понял Доставалов. — Так я заложу.

— Ладно уж, — махнул рукой Журавлев и пошел своей дорогой.

Да, тогда еще жив был тот белый конь... И потом позже были за лес премии и награды. Но все чаще приходили на ум слова Каричевского: надо, мол, с умом лес рубить. Лесоруб, он лесом живет.

Сегодня, попрощавшись с Емецком, сидя в машине, которая мчит его к месту новой работы в Архангельск, Журавлев мысленно представляет себе разговоры в леспромхозе после его отъезда: