Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

Кто-то окликнул Григория. Он поднял голову и увидел управляющего Околелова.

— Ну что? — спросил управляющий, парень года на два старше Григория.

— Ходил. Нельзя еще пахать.

Управляющий со злостью плюнул:

— Ах, черт. Что делать?! На других отделениях уже пашут.

— Там земля не то что у нас.

Околелов нахмурился:

— Дирекция не будет разбираться, где какие земли. Скажут: «Почему тянете с пахотой? У вас вон сколько весновспашки», — и надают по шее.

Григорий сказал:

— Не надают. Не то время.

Про себя подумал: «Кто ж тебе виноват, что не смог осенью с зябью управиться...»

— Ладно, — сказал, прощаясь, Околелов. — Сам поеду по полям...

Дня через два на центральной усадьбе, на совещании совхозных механизаторов. Григория ждал приятный сюрприз. Объявили во всеуслышание:

— Лучший наш механизатор Еригорий Варченко благодаря старательному уходу за комбайном сэкономил на ремонте за пять лет деньги еще на один комбайн.

Все стали аплодировать. Григория позвали на сцену. Он шел между рядами, смущаясь и волнуясь, коренастый, крепкий, как дуб, — скрипели и гнулись половицы под ногами. Вручили паспорт на новенький комбайн. Григорий стоял сияющий, и совсем детская ослепительная улыбка не сходила с его губ.

Вечером комитет комсомола давал Григорию рекомендацию в партию.

Они возвращались к себе в Чесноковку вдвоем с комсоргом отделения Николаем Филатовым, оба переполненные хорошей радостью, что все так хорошо складывалось этой весной. То ли оттого, что много было солнца, то ли от теплых слов, которые говорили Николаю (он прошлой осенью намолотил больше всех) и Григорию (этот паспорт, и вообще — лучший механизатор). И еще было одно, может быть, самое главное— то, что сказали на совещании. Ваша земля, вы за нее отвечаете. Не только директор или агроном, но и ты, и он, и все мы, кто на ней живет и работает.

Григорий предложил Николаю:

— Давай вместе будем работать в одну смену — твой и мой агрегат. Кто больше сделает.

— Да так просто — кто больше сделает.

— А качество?

— Когда же мы с тобой делали плохо?

— Это верно.

Утром, спозаранку ездивший по полям управляющий Околелов, вернувшись на отделение, собрал механизаторов:

— Будем начинать.

Кто-то из старых трактористов усомнился:

— Ой, не рано ли? Не готова земля.

Не глядя в сторону говорившего, Околелов твердо повторил:

— Будем пахать. Лошадь не тонет — значит можно пахать.

Григорий с Николаем вывели свои агрегаты на девятое поле. Григорий волновался. Он всегда волновался, когда на чистой, как бумажный лист, загонке возникала четкая первая борозда. Поминутно оглядываясь, он следил, чтоб плуг брал достаточно глубоко и борозда была ровной, как линейка. Вдруг он почувствовал, как трактор рвануло, будто он налетел на невидимое препятствие. Почуяв неладное, Григорий нажал на тормоз и, уже спрыгивая на землю, увидел, что плуг перекосило. Григорий понял, что врезавшись в наледь под прошлогодней копной соломы, сломался лемех. Григорий оглянулся. Николай был впереди. Заглубив плуг заново, Григорий, не теряя времени, пошел дальше. Оглянувшись, увидел неровность борозды. На душе стало еще хуже.

Через несколько минут остановил свой трактор Николай. Помахал Григорию. Сквозь гул мотора донеслось:

— Полетел лемех.

Они с трудом дотянули до конца поля. У Григория полетел еще один лемех. Плуг, вгрызаясь в мерзлую наледь под копнами, то и дело выворачивался из борозды. Остановились. Разминая грязными от мазута пальцами папиросу, Николай спросил:

— Что будем делать?

— Надо позвать Околелова.

— Говорили же ему.

— Пусть посмотрит:

Только было хотели отправиться за управляющим, но он подъехал сам.

— А, черт, — выругался он, увидев покореженные лемехи. — Сейчас привезу из мастерской новые.

Николай сказал:

— Погробим машины. Может, подождать?

— Чего ждать? — обозлился управляющий. — Соседи вон третий день пашут.

— Да что нам соседи? — взорвался Григорий. — Ты слышал, что на совещании механизаторов говорили? Самим думать надо.

— Вот я и думаю.

Николай примирительно заговорил:

— Бросьте ругаться... Слушай, Николай Александрович, может, в самом деле подождем. Сам же говорил: вот права теперь нам дали самим решать, что и как с землей.

Григорий перебил его:

— Так теми правами пользоваться с умом надо.

— Слушай, ты говори да не заговаривайся.

Так они стояли втроем и опять ругались и ненавидели в эту минуту друг друга. Светило солнце, шумел ветер в голых березах, и от земли веяло холодом. Потом управляющий уехал за лемехами. Григорий заглушил мотор и категорически заявил:

— Не буду пахать. Это же издевательство над землей.

— Кто его знает? — усомнился Николай. —Время-то идет...

Григорий молчал. Вернулся Околелов, привез новые лемехи. Глянул на насупившегося Григория и примирительно сказал:

— Пахать надо, Гриша. Сроки же уходят.

Григорий посмотрел на Николая. Тот молча возился у плуга. «Ладно, — подумал он. — В конце концов Околелов управляющий».

Пахали. Опять летели лемехи, гнулись рамы плугов. Вспахали еще гектаров пять и Григорий, наконец, не выдержал: «Шабаш, — сказал он себе, выключая мотор, — не пешка я, а живой человек».

Подошедшему Николаю крикнул:

— Ты как хочешь, а я не стану пахать.

Николай тоже заглушил трактор.

На другой день на всех отделениях появилась совхозная «Оса»: «Трактористы Чесноковского отделения Варченко Г. Н. и Филатов Н. Г. с первых дней полевых работ допустили брак. Пахали на глубину 8—10 см. Позор бракоделам».

Николай возмущался:

— Нас же заставили.

— А мы что, дети?

— Это ж несправедливо. Надо с управляющего спрашивать.

В тот же день запретили пахоту до первого мая по всему совхозу. В прескверном настроении позвонил Григорий в комитет комсомола.

— Слушай, Коля, — сказал он комсоргу глухим голосом, — ты там с рекомендацией повремени.

— Это ты из-за «Осы»? — спросил комсорг. — Не стоит.

— Повремени, — повторил Григорий. Он положил трубку и долго сидел в полутемной комнате один. Он думал не об «Осе». В конце концов брак есть брак, по чьей бы вине он не случился. Он думал о том, как же вышло, что у него не хватило мужества с самого начала настоять на своем. А ведь он не робкого десятка и никогда не кривил душой. Что ж тогда это такое? Что ж заставляет его слепо подчиняться указаниям человека, действующего явно неверно?

Это совсем не просто, оказывается, сломать в себе привычное и действовать так, чтоб не мучила потом совесть. А ломать нужно. И не только ему. Он теперь подумал, что нет у него зла и на Околелова, потому что то не вина, а беда его. Он заставлял их пахать потому, что боялся, чтоб не ругали по инстанции. Он думал и думал, и разные чувства обуревали его: недовольство собой и радость открытия чего-то нового в себе. Григорий взволновался и не мог уже унять эти чувства и эти мысли.