Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

— По правде говоря — пол-ордена твои.

— Это почему же?

— Потому, что всегда рядом был: В небе это, пожалуй, важнее даже, чем на земле.

Теперь вот уже Иван Федорко стал хорошим летчиком. Летая с ним не однажды по сложным маршрутам, с трудными заданиями, коротая непогоду на запасных аэродромах, приглядываясь к парню со стороны: кто и что он в работе, дома, в отношениях с товарищами, Андреев скоро понял — это летчик.

Раздумывая над судьбой Андреева, я много раз задавался вопросом: отчего люди, которых он учил летать, старше его по годам, тянутся к нему? В нем привлекает не только профессиональное мастерство. Людей притягивает его открытость. Нет, он не рубаха-парень, но есть в нем этакий стержень, из чего, собственно, и состоит характер Андреева. Он предельно, я бы даже сказал, беспощадно честен. И прежде всего с собой. А люди это очень чувствуют. Неприметное такое, на первый взгляд, качество привлекает нас всегда в человеке. Про такого вот говорят: с ним, мол, можно идти в разведку. Но это качество больше всего как раз привлекает тех, кто прошел жизненную школу, знает цену любви и ненависти. Так было в истории с Игнатом Сориным.

Пришел он в подразделение из военных летчиков. Свое отлетал, был уже на пенсии. А потом захотелось в вертолетчики. Начал вторым пилотом в подразделении Андреева. Ну, «возит» его Андреев справа, натаскивает. Сажает слева на командирское место. И тоже, кажется, все нормально, но Андреев недоволен: не так вертолет посадил, не так оторвался, не умеешь «висеть». А ученик его человек горячий, так и кипятится:

— Да у меня первый класс в армии был!

Андреев ему на это:

— Небо одно, а наука разная.

Ученик аж зубами скрипит. Но терпит. Все подразделение наблюдало за этим своеобразным поединком. Интересно, чем кончится. Дали «новичку» 3-й класс. Все гадали: что будет! Затаит, мол, новичок обиду на Андреева. Но ничего не было. Неожиданно для всех новичок попросился вторым пилотом к Андрееву. А товарищам сказал:

— С этим в любой полет можно.

Сколько раз, намаявшись за день в кабине вертолета, намерзшись, оглохнув от гула двигателей, Андреев спускается по трапу и чувствует, как земля ходит ходуном под ногами. Он идет по городу домой, постепенно привыкая к земной тверди, радуясь ей. Но вставая утром с постели, первым делом глянет за окно: как там погода?

Я как-то спросил его:

— Любите небо?

— Землю больше. На земле дом, люди.

Мы заговорили об Экзюпери.

— Если б Экзюпери не был летчиком, я все равно уважал его, как человека, — сказал Андреев. — Помолчал и добавил: — Как личность.

Я напомнил:

— Но вот вы рассказывали как-то о Лаврове. Тоже сказали о нем — личность?

Лавров пришел к ним после окончания Академии гражданской авиации. Андреев много раз летал с ним по сложным маршрутам. Парень способный, с ним было интересно поговорить, поспорить. Летал уверенно, без ошибок. Но Андреев все тянул с аттестацией на командира. Его останавливало, как он говорит, то, что «не умеет Лавров грамотно думать в полете». Последний разв Харасавэе проехался «пяткой» при посадке. Лаврова задержали с назначением на командирскую должность.

— А летчик из него выйдет достойный. Верит в это Андреев и тут же думает: «Может, я излишне строг к нему? Человек ведь способный, интересный». Говорят: сапер ошибается в жизни только раз. Так и летчик. Это же — небо. Правда, под крылом земля, но до нее так далеко... И выходит, что напрасно мучается и корит себя за строгость Андреев. Да так ли уж он и строг, этот невысокий, с мальчишеским лицом и седыми висками человек?

Мы сидим в номере аэрофлотской гостиницы. За окном уже ночь.

— Лавров хороший летчик. Просто как личность он еще не состоялся. Но небо многому учит, так же как и земля.

Удивительное чувство испытывает человек, поднявший машину ввысь. Небо теперь для него — самое дорогое. Оно зовет в неизведанное, неиспытанное и вместе с тем невыразимо желанное и притягательное. Как ничто другое, оно заставляет жить полнее и содержательнее, дает радость борьбы.

Ночью летели из Усинска в Ухту. Обстановка на трассе была сложной. Все трещали морозы, а тут вдруг — оттепель целую неделю. Андреев пилотировал машину сам. И надо ж было — как раз рядом сидело начальство. Инспектировали полет. На трассе в облаках началось сильное обледенение. При заходе на посадку лед отделился от корпуса и на мгновение перекрыл доступ воздуха в двигатель. Уже у самой земли Андреев каким-то внутренним чутьем мгновенно определил: еще секунда и вспыхнет пожар. Он тут же выключил двигатель, и на одном благополучно посадил вертолет на площадку.

И все-таки не этот профессиональный опыт удивляет и восхищает меня в Андрееве. Говорят, когда не вернулся из своего последнего полета Антуан де Сент-Экзюпери, наземные службы еще долго ждали от него вестей, припав к радиоприемникам. Как жаль, что не было среди ждавших Андреева. Уж он-то услышал бы Экзюпери, потому что у обоих — обостренное чувство земли, и неба, и людей.

1976 г.

Получил телеграмму: «Заканчиваем ремонт. Выходим в море». И подпись: «Истурган».

Давно знаю Истургана Уразбаева. Человек он судьбы любопытной. Вырос на Каспии. Сирота. Родичи — рыбаки. Жил у них с малолетства. Поскольку сирота — берегли его, на тяжелую работу не брали. А тяжелая-то работа — она в море, на промысле. Старый рыбак Биймембетов сказал как-то:

— В море надо. Море из него человека сделает.

Первый же выход на промысел чуть не стоил жизни Истургану. Рыбницу их подняло на торос во время ледового сжатия. Снять никакой возможности. Решили ждать утра.

Легли спать, а на рассвете торос вдруг с грохотом стал оседать. Кто в чем был, рыбаки прыгали на лед. Вода хлынула в пробоины, и тонущую рыбницу понесло в открытое море. Замешкавшийся Истурган в отчаянии метался по палубе. Когда суденышко наполовину уже было в воде, он увидел, как кто-то коченеющими пальцами хватается за борт. Это был Биймембетов.

— Ака, ака! — кричал Истурган. — Это ты!

Они выбрались полуживые на припай, и старик, роняя слезы, сказал:

— Не меня благодари. Парторгу скажи спасибо: он первым кинулся в воду... Только ничего уже не скажешь — утонул парторг...

После того много лет прошло. Он, Истурган, уже не может вспомнить ни глаз, ни лица того, кто первым бросился спасать его. Запомнилось только — Парторгом звали.

Когда пять лет назад прислали нового матроса на сейнер, Истурган спросил:

— Рыбу-то знаешь?

— Нет. Но освою.

Уверенность подкупала. Матрос — это был Туре Сахиев — оказался трудолюбивым, разбитным. Полюбился рыбакам.

Они тогда ходили на «Муссоне». Кильку промышляли. Туре Сахиева избрали в ту пору партгрупоргом. С людьми он умел ладить. Впрочем, «ладить» не то слово. Он обладал удивительным даром видеть каждого в отдельности и всех вместе. И знал, когда в самую трудную минуту что кому сказать и как поддержать. Бывало, ошибался, порой был крут, но, взяв себя в руки, открыто признавался, если был неправ.