Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

А вот как быть с человеком? Что вот делать с Абаевым? После того случая в мае, когда вызвался остаться вместе с коммунистами, взялся было за ум. Теперь опять выпивает. Как газосварщиков подтянуть? А тот разговор с Шуйским о соли? Володин тогда отмолчался. Может быть, напрасно? Иногда бригадир Вотинов скажет:

— Зачем нам еще морока эта с солью, Михаил Петрович? Наше дело — захватные приспособления, а про соль пусть думают те, кому положено по чину.

Но разве ему, Володину, это не положено? Пусть и нету у него чина.

Володин пришел в Заостровку еще в пятьдесят третьем. Работал мастером на земснаряде. На этом месте было болото, а они гнали сюда песок, намывали грунт. Не верилось, что будет тут порт. А он вон какой вымахал. Сейчас соль, проникая в почву, ослабляет грунт. Тот самый, который он, Володин, тут намывал. Сколько с этой Заостровкой связано. Ну что ж, партгрупорг Володин, не так уж плохи твои дела. Вот пресс для правки челюстей уже смонтировали. Кажется, налаживается жизнь у Николая Абаева. Бригада грейферная на хорошем счету. Только отчего же опять не спится тебе по ночам?

— Уходишь, значит?

— Ухожу, Петрович, — грустно подтвердил Шуйский. — Пенсию дают.

— Швах дело.

— Что? — не расслышал Шуйский.

— Плохо дело, — говорю, — в сердцах почти закричал Володин. — Мало нас остается коммунистов: бригадир да я.

— Так я с учета-то не снимусь, — сказал Шуйский. — Надо с солью-то кончать эту карусель.

Конечно же, ни Володин, ни тем более Иван Иванович Шуйский не имеют прямого отношения к той соли. Но почему-то мается по ночам Володин, бегает по начальству: надо что-то делать. Почему, даже уходя на пенсию, не снимается с партийного учета старый слесарь Шуйский?

— Нет, добить это дело с солью надо. Сто тысяч тонн соли осталось в зиму от прошлой навигации. Ее рвали, бурили, рыхлили. Так и не вывезли всю до конца. Под открытым небом осталось лежать девяносто тысяч тонн. Опять муравьем скреблась у подножья белой громады коротенькая гусеница вагонов. Но она забирала по две тысячи тонн в день, и на это место голенастые краны доставали из трюмов еще по тысяче тонн. А на столе у начальника порта — телеграмма: «Создалось крайне напряженное положение с солью на предприятиях Дальневосточного бассейна. Задерживается выход судов на промысел рыбы».

Так скажите — где еще, у кого из тех, кто отвечает за эту соль, вот так же за нее болит сердце? Так ли кто мается там, наверху в министерстве из тех, кому положено? Так ли мучается, как Володин, как Шуйский. А если кто мается, то что от этой маяты: ведь нужно-то всего сорок вагонов в день.

Заклеивают окна. Крест-накрест. Как в войну. И все стихает. Ждут взрыва.

Он был, этот взрыв. Володин поднял на ноги весь порт, слал телеграммы в главк, звонил в министерство. Ему говорили:

— Не ваше дело. Кому надо — займутся.

А он твердил:

— Мое дело.

Соль вывезли...

1967 г.

Однажды Веселов признался мне, что иной раз у него бывает такое ощущение, будто он уже прожил не одну, а целых три жизни.

— Нет, не в годах дело. Мне чуть больше пятидесяти, — пояснил Веселов. — Все от того, что я в жизни делал. И то обидно станет, что прожил вот три жизни, а сделал не так уж много...

Я на это возразил:

— Вы же знатный человек.

— Все это верно. Но у меня вот там, в душе, кажется, еще один человек есть, который говорит: «Мало сделал. Не для того тебе жизнь дадена, чтобы тратить ее понапрасну».

Веселов немножко помолчал. Мы пили чай. Из окна видны были далеко на горизонте трубы целлюлозно-бумажного комбината, на котором он работал, в соседней комнате тихо играла музыка, во дворе гомонили дети.

— Но это все, так сказать, философия, — сказал Веселов. — А вернемся-ка мы к нашим делам...

Веселов был в отпуске. Никуда не поехал, хотя предлагали путевку — дома сидел. Причина была проста — шла реконструкция бумагоделательной машины, и Веселов просто не мог оторваться от Коряжмы. Нет, он не бегал каждый день в цех, не названивал по телефону, но ему казалось, что если он даже на время отпуска останется тут, рядом с машиной, все будет в порядке.

— Привык к ней, как к хорошему человеку. Ей-богу, — Веселов несколько даже смутился от такого признания. — Тут как-то ездил в Болгарию, помогал осваивать новую машину. В Коряжму вернулся и, веришь, чемодан не успел раскрыть — стало невтерпеж — побежал на комбинат: как там машина... К ней привыкаешь, будто к живому существу — за эти годы каждый винтик перебрал, перещупал. Теперь вот расстаемся. Грустно это, брат...

Я слушал рассказ Веселова про машину, но мне не давало покоя сказанное им раньше про три жизни, и я напомнил ему про это. Думалось, что истоки, первооснова всего того, чего он добился сегодня — там, в этих его, как он говорит, трех прожитых жизнях. Я сказал ему об этом.

— В тех трех жизнях? — переспросил он. — Ну что ж, может быть...

И стал рассказывать...

— Родился я в глухих местах, на берегу речушки Усти, которая впадает в Ветлугу. Это в Горьковской области. В сорок первом отец ушел на фронт...

Тут началось, как и у всех его сверстников, трудное и долгое военное детство. И даже более тяжкое, чем у других. Мать умерла при родах, и он остался с братишкой на руках один, как перст. Может, именно это чувство ответственности за жизнь родного беспомощного существа, которое рядом, закалило его душу. Он не растерялся. Он был в детстве маленьким, сухоньким и очень молчаливым. Но за этим молчанием был свой мир, в котором главным оставалось ожидание отца с фронта. А пока он в доме за хозяина.

К счастью, нашлась родная тетка, которая подобрала двух малышей, хотя у самой была целая орава. Так они жили...

Наверное то, что с малых лет в трудное военное время Веселов остался один с братишкой на руках, наложило потом отпечаток на всю его дальнейшую жизнь: если Веселов что-то делает, то так, чтобы за него никто не переделывал. Другой пусть делает так же надежно. И если так каждый...

Он учился, а летом вместе со всеми ходил в поле. Косил, убирал. И делал все добросовестно. Иной раз бабы в колхозе о нем одобрительно говорили: «Хороший хозяин растет — надежный». Маленький Веселов жил одной надеждой: вот вернется отец, и тогда он наверстает то, чего лишен сейчас — обыкновенное ребячье детство виделось ему где-то впереди, после войны.

В сорок шестом вернулся отец, они жили в Правдинске Горьковской области. Веселов поступил в ремесленное училище, учиться на бумажника. Было трудно, потому что сельская школа военных лет знания дала довольно скудные, и опять Веселову ни дня роздыху. Другие в кино, на гулянку, а он — за книжки.