Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

Не успел оглянуться — кончилось ученье. Всем выпуском они едут на Сахалин. Что ж это, размышлял Василий Веселов в дальней-предальней дороге до Владивостока, а оттуда на пароходе «Анива» — до Сахалина, — вроде бы и не жил на свете, а сколько прожито...

— Недавно на одном из совещаний бумажников подошли ко мне сахалинцы, стали расспрашивать про работу, потом про свою рассказывали. «Да вы, говорят, приехали бы к нам, своими глазами посмотрели». Я им в ответ: на Сахалине у меня полжизни прошло...

Был у Василия Веселова надежный верный друг Иван Козлов. Они вместе учились в Правдинске, ехали на Сахалин. И там, в Долинске, так и держались друг подле друга. Иван был попровористее, пообщительней, в отличие от Василия в карман за словом не лез. Зато Веселов — поосновательней. Они как бы дополняли друг друга, и это, собственно, их и сдружило. Так выходило, что Козлов всегда был как бы на полшага впереди, Веселов же упорно шел следом и невольно тянулся за Иваном.

Бумажное производство им нравилось. Работали они взахлеб. Были из их выпуска, которые вскоре уехали — трудно пришлось на Сахалине. А эти двое, как рыба в воде. Работали накатчиками, подручными сушильщиков, сушильщиками. Козлова назначили бригадиром, чуть позже стал бригадиром и Веселов.

Они даже женились вместе на двух закадычных подружках. И квартиры им в одном доме дали. Ивана избрали секретарем комсомольской организации. Наверное, из-за этого бригада его поотстала. В это время как раз истекал срок их пребывания на Сахалине. Решалось — оставаться здесь насовсем или возвращаться, как тут говорили, на материк. Иван «завелся»: как же это: я всегда был первым и вдруг... К этому времени новую технологию осваивали.

— Может, уедем?

— Ну да, — стоял на своем Иван. — Это чтоб я битым уехал... А если серьезно — новое хочется до ума довести.

Они остались. Про них самих, про соревнование бригад в то время много писали в газетах. И работалось, и жилось в охотку. Но вот что-то тянуло домой. Что? — Сейчас Веселов не может припомнить — грустные отцовские письма, тоска по братишке? Иван тоже зашевелился: мать, мол, домой зовет.

...Они вместе доехали до Кирова. Там распрощались. Иван остался в Кирове, а Веселов покатил в Вологду. Почему, зачем — он тогда толком не знал.

Несколько лет спустя Иван Козлов увидел Веселова в какой-то передаче по телевидению, прислал письмо. Написал, что после приезда с Сахалина год проработал составителем поездов на узкоколейке и не выдержал — вернулся на Сахалин: не мог, пишет, не вернуться, потянуло, как к родному дому.

И правильно сделал, размышляет сегодня Веселов. Я шел с ним рядом, ну пусть на полшага отставал, но вместе шел. Какие дали нам открывались на Сахалине, какая жизнь, какая работа! Иван это раньше него понял и вернулся. А вот он остался на материке.

— И потерялся, — продолжает свой рассказ Веселов. — То есть так потерялся — не мог себе места найти. На Сахалин стыдно было возвращаться, а тут брожу, как в лесу: все вроде бы свое, все знакомо, а душа ни к чему не лежит. Работал на железной дороге. Но разве то работа? Почему по специальности не пошел? А кто его знает? Ну, потом прослышал про

Котласский комбинат, новый, мол, строится. И поехал в Коряжму.

В самом названии Коряжмы есть что-то очень древнее, что-то кондовое, глухое и далекое. В самом деле, было на берегу Вычегды село, начинавшееся с ветхого монашеского скита. Еще и теперь сохранилась часть древней стены монастыря, стоявшего под сенью некогда обширной рощи реликтового кедрача. От небрежения, от близости комбината она теперь оскудела, место это в запустении...

Но рядом стоит просторный, по-городскому шумный и светлый поселок Коряжма. Когда идешь по нему и вглядываешься в многоэтажные дома, сверкающие витрины магазинов, сияющий стеклом и бетоном Дом культуры, мысль о кондовости уже не приходит тебе на ум, потому что, собственно, это уже и не поселок, а добротный рабочий город, на что непременно обратит внимание при первой встрече любой его житель. Вот и Веселов ревниво спросил меня:

— Правда ведь Коряжма больше город, чем Котлас?..

Девятнадцать лет назад, когда Веселов только приехал сюда, ничего этого не было. Впрочем, глухомань его не огорчила, потому что сахалинский Долинск тоже не был большим городом. Веселов думал только про работу. Ведь он тут начинал, как он сейчас говорит, свою третью жизнь...

Алексей Евлашкин, бывший в те годы старшим мастером первой только что пущенной бумагоделательной машины, все никак не мог взять в толк, отчего такой опытный человек, как Веселов, работавший на Сахалине бригадиром, тут вдруг попросился подручным сушильщика.

— Что, другая техника? Или подзабылось что? — поинтересовался Евлашкин.

— Угадал, — коротко ответил Веселов. Человек немногословный, не мог он сказать Евлашкину о том, что хочет начать тут с самого начала, потому что комбинат новый, с большим будущим, и ему, Веселову, судя по всему, придется работать долго, может, всю жизнь, и оттого ему хочется, чтоб с самого начала она прошла на виду у людей... Все-таки что бы каждый из нас ни думал о себе, кем бы и каким бы не мнил себя — люди, те, что рядом с тобою, видят зорче и знают о тебе больше. А ведь для людей и живешь на этом белом свете...

Сахалин научил Веселова многому: горячей самоотверженности в работе, самостоятельности, умению ладить с людьми. Но там все эти качества были еще только заложены в нем. Здесь им предстояло развиться. Он по-прежнему не мог забыть Сахалин, ему до сих пор было почему-то неловко перед Иваном Козловым. И от этого чувства виноватости он с тем большим жаром брался за любое дело, даже когда оно, казалось, не имело прямого отношения к его обязанностям. Может, именно от этого у него доскональное знание машины.

Бумагоделательная машина, кто не видел ее, не может не удивить любого. Это огромное сооружение в сто с лишним метров длиной и высотой под самый потолок цеха, начиненное самыми разнообразными механизмами: попробуй угляди за всем процессом ее работы. У Веселова, как о нем говорят, талант на машину. Чуть где заминка, Веселов уже тут:

— Ну-ка, дай я взгляну.

О нем очень точно сказал начальник бумажного цеха:

— Веселов у нас директор машины.

Я наблюдал однажды, как Веселов проходил вдоль гудящей машины совсем маленький на фоне этой махины, но крепкий, решительный, сосредоточенный, и невольно подумалось, что вся она подчинена его взгляду, его воле...

Но не только оттого, что Веселов в цехе быстро освоился и проявился его «талант к машине», — он быстро пошел в гору. Вскоре был уже сеточником, подручным у Евлашкина, а потом, когда того перевели на вторую машину — стал «обером», как называли по старинке старшего мастера. Тут главное, пожалуй, было в его характере. Он не терпит суеты, с ним всегда можно поговорить по душам, потому что это не просто разговор, чтобы отвести душу, но хороший крепкий мужской разговор, от которого явная польза. Его старый приятель бригадир Наумов, с которым они здесь начинали, сказал о нем так: