Евгений Гущин - Правая сторона

— Верю, — сказал Артем со странным чувством, что он на самом деле верит: могло быть.

— Повадился ко мне волк. Че-нибудь да тащит, а то пустой придет. Я возле забора чашку поставил, в которой кобеля кормил, накладывал в нее то хлеба, то супу. И ведь привык к нему. Вот привык, и все. Как к человеку. Да и то: он старый, я старый, понимаем друг дружку. Ежели долго его нет, скучаю, — Гаврила Афанасьевич тихонько рассмеялся. — Поди, считаешь, совсем из ума дед выжил, а? Ведь че удумал. В заповеднике волка прикормил. Зверя и птицу им травит.

— Нет, я так не считаю…

— Ты уж никому не говори. Мне, поди, немного осталось. Вот помру, тогда и волка стреляйте. Тогда уж все едино…

Вода вскипела, и Гаврила Афанасьевич вытащил из рюкзака мятую пачку чая, отсыпал в ведро. Вдвоем с Артемом сняли с костра перекладину с ведром, поставили в сторонку.

Мужики вернулись, когда уже стемнело. Побросав лопаты, упали на лапник. Дышали тяжело, часто кашляли. Их, наверно, мучало удушье. И — молчали.

— Как там? — робко спросил Артем Ивана.

— Огня почти нет, но — опасно… Опасно. Колодины тлеют. Дунет хорошая северянка, загудит все снова.

Молча попили чаю, стали устраиваться на ночлег один подле другого. Лежали молча. Артему не спалось. Он слышал трудное дыханье Ивана с одной стороны, с другой ворочался Кугушев и чуть внятно бормотал, наверное, жестко ему было.

Артем лежал с открытыми глазами, видел над собой черные ветви и черное же, бездонное небо. Было странно не слышать ночных птиц — их привычных криков и писка.

Кобель принюхивался к следу, возбужденно фыркал: след зверя был свеж и горяч, сильно шибал в ноздри, щекотал их. Жесткая шерсть на загривке взбугрилась. Кобель глухо заворчал и обернулся к хозяину.

Человек подходил к нему спокойно, не обнаруживал охотничьего возбуждения. Он будто не видел, как напружинились мышцы собаки, готовой гнать зверя по его знаку, как навострились ее небольшие уши, нервно вздрагивающие от каждого шороха.

Коротко и негодующе взлаяв, собака стала рыть задними лапами землю, чтобы привлечь внимание такого странного и непонятного сегодня хозяина. Из-под лап летели комочки земли и сухая трава.

Снисходительно усмехнувшись, Александр Тихонович склонился над тропой, придерживая ремень ружья на плече. Увидел на сыром черноземе ясный отпечаток медвежьей лапы. Будто босой человек прошел, только подушечки пальцев круглее и впереди них виднелись царапины от длинных когтей.

Блекло-сизые глаза Клубкова глядели на след внимательно, по привычке определили возраст и вес зверя, но особого интереса не выказывали. Бурые, крючковатые пальцы задумчиво теребили ремень ружья.

— Чернику жрал медвежишко, — промолвил Александр Тихонович, оглядывая обочь тропы мятый, ободранный черничник. Поймал собаку за шею, потрепал быстрыми пальцами.

— Пускай жир наедает. Он нам пока без надобности… Гуляй, пестун, до холодов, — и пошел вперед, следя за тропой. Человеческие следы его интересовали больше. На лесника бы не напороться. Это страшнее зверя.

Собака, не почувствовав азарта и заинтересованности хозяина в медведе, оставила след и побежала впереди, низко опустив морду к земле. Искала другие следы, которым хозяин может обрадоваться, и начнется охота, трудная и радостная, — в ней весь смысл их существования.

Александр Тихонович шел медленно, будто прислушиваясь к самому себе. Рассеянно глядел на возбужденного Соболя, не радовался собачьей старательности. Пасмурно было на сердце, тревожно. Не шли из головы смутные думы. Вот ведь: как медведя обложили в собственном доме. Это его-то, Клубкова! Виданное ли дело!

Когда Глухов приехал в заповедник, Александр Тихонович еще посмеялся над мужиками. Колхозника, дескать, прислали в тайгу — командовать. Чего он тут поймет, этот новый директор. Думал, что ему, коренному таежнику, колхозника обвести — пустяк.

А вышло вон как. Глухов с него, с Клубкова, и начал. Да как начал! Опытно, исподволь, хитро. Речку перегородили. Подсылал Глухов Лариона, Александр Тихонович не очень обеспокоился. Думал, зовет Глухов, чтобы уговорить вести себя потише, пожурить, как журило бывшее леспромхозовское начальство. Посмеялся. Дескать, надо, пускай сам приедет. А перегородили Сельгу и осознал: взяли его в оборот. Хитрую, крепкую руку почувствовал. Такая если за глотку поймает — не отпустит. До хрипоты сдавит, пока дух не испустишь. Вот тебе и колхозник. Сомневался Клубков только в том, что Глухов сам догадался сделать протоку главным руслом. Не иначе, как Иван помог, присоветовал. Племянничек, язви его…

Сам не свой был Александр Тихонович после того, как уехал Иван с помощником, с пацаном этим, который почему-то приглянулся Клубкову.

У него в Ключах были люди, которые, если сами не имели большой власти, то около нее крутились и могли повлиять на ход клубковского дела. Повлиять-то они повлияют, да во что это станет? Как клещи вопьются, будут сосать, пока все не высосут, и никуда от них не денешься, дом спасать надо. Вот и пошел сегодня на заповедную сторону, к рыбной реке Голубянке за хариусом, за ускучем. Жена накоптит, навялит. Вяленого хариуса ключевские с пивом любят, копченого — с водкой.

Пойти он пошел, но заныла в душе непонятная заноза, точит изнутри, тычется в самое сердце. Смурной день какой-то, сроду такого не видывал… Каждое дерево, каждый куст и травинка казались чужими, затаившимися в зловещем ожидании.

Да что же это такое? Откуда напасть свалилась? Горло перехватило, дышать не дает. В глазах стволы двоят, дрожат, как в мареве. А Соболь? Глаза-то страшные, дикие…

— Соболь! — хрипло позвал хозяин, держась рукой за горло. Кобель остановился, повернул голову. Точно: дикие глаза.

— Сюда, Соболь! — Александр Тихонович хлопнул ладонью по боку телогрейки. Маленькие глаза собаки были влажны и непонятны.

Незнакомые интонации и сонливая медлительность обычно властного, уверенного в себе человека насторожили пса. Он нехотя приблизился к хозяину, нерешительно шевельнул пушистым хвостом.

— Сядь, Соболь… — шептал Клубков. Поймал за загривок, прижал к земле. — Посиди со мной. — Прислонился спиной к стволу сосны.

Над рябиновым кустом порхали сойки, склевывали красные уже ягоды. По корявому стволу ближней сосны торопливо карабкался бурундук: тоже осень чует — пора запасы делать. Пес внимательно следил за ним, но с места не двигался. Не промысловый зверек, пустячный.

«Зря я поперся, не надо было в этот раз, — думал Клубков, — День шибко настороженный, неладный. Душе тяжко, нутро гложет», — оглядел окрестность: тайга как тайга, с детства хоженая-перехоженная, да уже не своя, чужая — заповедная.

Никак Александр Тихонович не мог смириться с тем, что ему нельзя ходить в те места, в которых всю жизнь промышлял зверя. Дивился: разве не для того в тайге маралы, чтобы кормить живущих тут людей? Не для того медведь наедает жир, чтобы по осени отдать и жир, и шкуру, на которой человеку мягко и тепло? Ему казалось, что с возникновением заповедника нарушился с древности заведенный порядок, все перевернулось непонятно и неизвестно для чего.