Евгений Гущин - Правая сторона

И когда рыбак стал медленно подводить пятерню под скользкое брюхо ускуча, тот метнулся, ударил хвостом так, что брызги стеганули в разгоряченное лицо Александра Тихоновича, и тенью ушел в глубину вместе с оторванной мошкой.

— За-ра-за! — громко выругался Клубков, и все его нервное напряжение выплеснулось в этом слове. Он долго смотрел в воду, будто надеялся, что рыба еще вернется к нему. — Зараза, вот зараза! — бормотал он, освобождая побелевшие пальцы от жилки.

Азарт прошел, и он сел передохнуть.

— Больше пуда будет, — прикинул вслух, окидывая взглядом добычу, и плечи заныли, почувствовав на себе эту тяжесть…

Вспарывая острым ножом рыбьи животы, чутко слушал тайгу. Снова зашевелились в нем тоска и страх. Кончилась рыбалка, и они уж тут как тут, будто за спиной дожидались. Изредка Клубков оборачивался на Соболя, лежащего в траве, но тот глядел лениво, ничто его не настораживало.

Вычистив внутренности и пересолив добычу, Александр Тихонович сложил ее в брезентовый мешок, а на мешок натянул рюкзак. Подергал за лямки — не зря шел. Жаль только последнего ускуча. Такого закоптить бы в самый раз.

Вымыл руки, счистил приставшую к ладоням чешую. В желудке скребся голод. Достал из бокового кармана краюху хлеба и кусок вяленой маралятины, завернутые женой в белую тряпицу.

Сытный дух пошел. Кобель приподнял голову, навострил уши.

— Соболь, сюда.

Пес подошел, облизываясь, сел в двух шагах. Не повизгивал, не елозил от нетерпения, как иные собаки. Он просто и прямо смотрел на еду. Знал: свое получит.

Хозяин разломил хлеб надвое, положил на колени. Мясо разрезал ножом — тоже поровну. Одну долю мяса прижал к куску хлеба, протянул псу. Тот деликатно взял с ладони свою порцию, отнес в сторонку, на траву. Лег, зажав еду между лап.

Клубков пожевал нежирные, отдающие печенью волокна, но вкуса не почувствовал. Опять тоска сдавила горло, не отпускала. Хлеб он отдал собаке, с завистью наблюдал, как ел Соболь.

— Ну и денек, — сказал Александр Тихонович и, чтобы заглушить тревогу, припоминал светлые дни, — не из одних же бед жизнь складывалась. Но память рисовала ему то губастого Лариона, приезжавшего по директорскому наказу, то прищур Ивана, родственничка, язви его, и настроение вконец испортилось.

— Как бы и в самом деле не прихватили меня тут, — проворчал Александр Тихонович, прислушиваясь к своему голосу, звучащему, как показалось ему, странно, незнакомо.

Конечно, Кугушев, тот не сунется, а Матвей или Иван, чтобы совсем доконать Клубкова, засаду могут устроить. Теперь уж Артемия не пошлют. Сами караулить сядут. И если застукают — не отмолишься, не откупишься.

Поднялся с камня, вскинул на плечи рюкзак, нацепил ружье на плечо. Огляделся — сплюнул с досады. Удилище на берегу забыл. Сроду с ним такой забывчивости не случалось, Пришлось нагнуться, поднять удилище. Отломил кончик, смотал на него леску, и в карман. Удилище запустил в кусты.

— Вроде все… А требуху воронье склюет. Кружит уж, проклятое.

Вороны, чуя поживу, кружились над берегом, садились на верхушки сосен. Ждали, когда человек уйдет.

Клубков вздохнул: «Раньше тут рыбку ловить одно удовольствие было, а теперь, как вор — нахватал мешок, и деру». Еще вздохнул и стал карабкаться на обрывистый берег. Отсюда шла тропка, но по ней идти не рискнул. С грузом следы глубоко вдавливаются, выдадут с головой. Он свернул на черничник, — распрямится, все скроет.

Шел небыстро. Мешок давил, пригибал к земле. «То ли грузно так, или уж стареть начал, — подумал Клубков. — Наверное, старость крадется, от нее и страхи. И неуверенность от нее. Да и трудновато одному промышлять теперь». Напарника бы найти хорошего. Не такого, как Ленька Кнышев. Да где его найдешь. Они в тайге не валяются. Жаль, Раиса парнишку так и не родила. Со своим-то надежнее было бы, не продаст. Он бы выучил его всему, в чем понаторел за пятьдесят долгих лет. Ни один бы лесник не накрыл.

Давно тоска по напарнику появилась у Александра Тихоновича. Не спалось короткими летними ночами. Ждал охотничью осень и тосковал. Скоро чернотроп, а идти одному. Годы ли подошли такие, или что, но скучно стало в тайге Клубкову. Да и чего хорошего, как шатун, скитается. Придавит лесиной случайно — помочь некому. Не повезло им с женой на сыновей. Две дочери народились, да какой с баб толк. Уехали обе в город каблучками тюкать по гладким мостовым — фабричные, язви их. А сына бы не отпустил. Теперь и корня от клубковского рода не останется. Ванька — тот не в счет.

Шел и думал, с думами идти легче. До Сельги уже оставалось километра два. Значит, через час домой придет. Жена встретит ласковая, покорная. Вот уж в чем повезло, так на жену. Вышла и статью, и характером. Грех жаловаться.

И лишь вспомнил о жене, будто груз стал не в тягость, ноги шибче побежали, норовили срезать путь. Через камни, через мхи прыгали, через трухлявые пни.

Хоть и темным казалось Клубкову будущее, а все же и настроение вроде поправилось маленько. Как-нибудь проживет. Если заповедник не выселит — проживет. Тайга тоску залижет.

И вдруг Александр Тихонович почувствовал, что нога провалилась в пустоту, ступню туго заклинило. Он дернулся по инерции вперед, услышал хруст в колене.

«Вот оно!» — озарила жаркая мысль. На мгновение в рваном хороводе пронеслись вершины деревьев, которые склонились и легли набок. Мелькнул корявый ствол старой сосны, уже осветленный вечерним низким солнцем. Заросли черничника жестко стеганули по лицу…

— Эй, парень, вставай, леший тебя дери!..

Ночью Артем ходил с Тихоном дежурить к очагам и заснул недавно. Он приоткрыл глаза и сквозь тяжелые еще ресницы увидел над собой морщинистое, будто литое из бронзы, лицо.

— Хватай лопату, не слышишь, как лес-то пластает!

Только теперь Артем понял, отчего нависшее над ним лицо кажется бронзовым и откуда этот низкий гул и треск, который вошел в сон и стоял в ушах до самого пробуждения.

Еще не веря в случившееся, вскочил с хвойной подстилки, увидел меж стволов далекое красное зарево, к которому бежали люди. Там ярко вспыхивало и трещало, будто работала сотня электросварщиков.

— Че делается… Че делается… — твердил Кугушев, суетливо собирая в кучу заплечные мешки лесников, — Я это проснулся, показалось, конь захрапел, а ветер уж огонь раздул. И ведь как быстро! Ох, пластает! — Гаврила Афанасьевич вдруг выпустил из рук чей-то рюкзак, схватил ведро, в котором плескалась вода, подскочил с ним к Артему:

— Нагибайся!

— Зачем?

— Нагибайся, говорю! — и, подняв ведро, окатил с головы до ног. Вода с ночи была холодная, у Артема глаза полезли на лоб, но раздумывать некогда. Ухватив лопату за черенок, спотыкаясь о вывороченные корневища и кочки, бежал к огню, чувствуя лицом недалекий жар. Бежал на силуэты размахивающих лопатами людей.