Евгений Гущин - Правая сторона

— Заводи, чего ждешь! — как-то очень уж весело и нетерпеливо крикнул ему Иван и присел на круглый валун.

— Вы хоть попрощайтесь! — не вытерпел Артем.

— Не люблю длинных расставаний, — неестественно веселым голосом кричал Иван с берега.

— До свиданья, Ваня, — сказала Тамара дрогнувшим голосом.

— Ну, давай! — бросил тот не то ей, не то помощнику.

Артем дернул стартер. Мотор загудел, задрожал, обрастая синеватым дымом. Лодка ходко рванулась вперед, сразу оставила далеко позади и дым, и Ивана, который резко встал с камня и пошел по берегу вслед за ними.

Вечером Раиса Семеновна понесла беремя дров в избу. Ночи похолодали, и она подтапливала. Муж сидел на бревнах, вытянув одеревеневшую ногу. Увидел ее, поднялся, поковылял навстречу.

— Ну-ка дай полешки, подсоблю.

— Куды тебе, больному-то? — накинулась на него с притворной строгостью, а все же приятно стало. Помочь хотел.

Дни он проводил, сидя на бревнах, отрешенно глядел на озеро, почти не разговаривал, все молчком, будто вместе с ногой и язык отнялся. А тут на тебе — подсоблю. Вроде какая живинка в глазах открылась — просвечивает. Дай бы бог, успокоился мужик, стал бы привыкать к новому состоянию. Как ни тяжело, а жизнь идет, и надо жить: пить, есть, работать помаленьку.

Не часто он вызывался помогать. Как вышла за него шестнадцати лет, как привез ее сюда, на Щучий, с тех пор словно раба какая. День-деньской занята. Ни субботы тебе, ни воскресенья красного. То корова, то куры, то утки, коих пробовали разводить, да таймени и щуки перетаскали, то опять свиньи. Так и смотри за ними, как бы дом или сарай не подрыли, окаянные. За всеми ухаживай, успевай, Райка, да на мужика посматривай, не обдырявился ли в своей тайге.

Мужик разве помогал? Нимало! Он собрал свой мешок, пугало за спину, кобеля свистнул, только его и видели. На месяц, на два осенью уходил, а баба крутись как хочешь. Бывало, с ноября по февраль — ни слуху, ни духу. Ему в тайге сытно, весело, ни забот, ни кручины — вольная жизнь.

Принесет в конце зимы собольи шкурки — черны, золотисты, сами на плечи просятся. А носила она соболей на плечах? Где там! Скольких в руках передержала, перещупала, сама кислым тестом выделывала так, что их изнанка становилась замшево-белой. А где они, куда подевались, не сквозь землю же провалились. Носят их бабы богатые, беззаботные — городские. Деревенским некогда соболей примерять. У них хозяйство: скот, огород, другие заботы. И плечи, и лица грубы, обветрены. Таким соболя не личат.

Шла с дровами в избу и рассуждала о горестном своем житье. Вот и прошли ее молодые годы, укатились за перевалы, а она не заметила. От забот некогда было на себя оглянуться.

Когда приплыла с Сашкой в Щучье, он еще хвастал: «Гляди, вот она, волюшка-то. Никаких тебе заплотов, не от кого отмежевываться. Все тут наше: и лес, и покос, и речка».

Заскучала, было, молодая жена без подруг и родителей, а Сашка уж тут как тут: «А на что они тебе, люди? Люди — они свидетели, от них одно беспокойство». Потом ей скучать некогда стало. С утра до ночи оба отдыха не знали, хозяйство сколачивали.

Сашка из тайги не вылазил. Пушнины заготовителям сдавал мало. Ту, что получше, сплавлял по дорогой цене бойким людям. Ночной порой валил маралов, мясо оптом сбывал ключевским спекулянтам, которые наловчились торговать в городе.

А она, Раиса? Масло сбивала, рыбу коптила и тоже — на продажу. Кому все это достанется? Замужним дочерям, которые как-то незаметно прошли мимо их жизни? Вот она, волюшка-то. Теперь не знаешь, куда от нее деваться. Как-то поплыла в Полуденное за солью. Зашла в магазин. Там бабы тараторили. Увидели ее — умолкли, глаза таращат, будто не человек, медведь зашел.

Позавидовала бабам. Пусть живут беднее, зато веселее. Есть к кому пойти, есть с кем словом перекинуться о своем бытье, пожаловаться и похвастать. Раисины же радости и горести никто не узнает. Она везде чужая, не понятная никому…

Бросила дрова у печки, омыла руки. И вдруг захотелось ей на себя со стороны взглянуть: баба все-таки. Бабе всегда интересно, какова она. Давно уж в зеркальце не гляделась. Не перед кем. Мужик в тайге, а корова и без красы молоко даст. Ей краса не нужна.

Нашла мужнин обломок зеркала за умывальником, перед которым он изредка бреется. Зеркало запылилось. Раиса Семеновна дохнула на него и потерла рукавом кофты.

На нее глянула не старая еще женщина с загорелым лицом. Губы жесткие, редко целовал их муж. «Ничего, справная», — подумала успокоенно. Губы дрогнули решительно. Она побежала в кладовку, достала мешок с соболями, принесла в избу. Вынула пару самых дорогих, накинула на плечи. Ух, какая! Даже сама смутилась, увидев в зеркале статную женщину с приятным загорелым лицом, в соболях, которые так и сверкали на ней огневой остью.

Пальтишко бы подходящее купить, пришить к нему шкурки да пройтись по городу важно, по-лебединому. Все бы встречные мужики глаза таращили. Вот взять, оставить эту пару на пальто. А что, лицом не подходит?

Покачала головой: и лицом подходит, и заслужила, да не ей таким богатством владеть, а другим бабам, которые и настоящей работы не знают, ходят с крашеными ногтями. Холят их, от работы берегут, разодевывают в дорогое. Котов этих муж продаст, потому что брюхо жрать просит, брюху наплевать, что у тебя на плечах. Муки закупить надо, соли, сахару, дрожжей, спичек — зима на носу…

Александр Тихонович обиделся, что не разрешила дрова нести. Будто уж совсем калека какой. Он и помочь хотел, чтобы показать: может по хозяйству работу кое-какую делать, а нога окрепнет — видно будет. Приободрить жену хотел, тяжело переживающую несчастье.

Вот-де, Рая, мужик твой дармоедом сидеть не будет. Гляди: с утра обувь латал. Твои сапоги подбил, пропитал салом, чтобы отмякли и в осеннюю пору не протекали. Подшил две пары пимов. Двойные подошвы наложил. Тепло зимой будет. Мог бы и тройные — времени девать некуда. И только к вечеру сел погреться на солнышке. Скоро греть оно перестанет.

— Не хочешь, тащи сама, — проворчал он, двигаясь потихонечку к дому. Вошел и обмер, увидев жену в соболях. Вроде и не жена перед ним, а незнакомая красавица.

— Чего уставился? — усмехнулась она, подняв брови и глядя на мужа солнечно.

— Рехнулась? — только и нашелся он.

— Рехнулась, не рехнулась, а вот уеду в город, к дочерям, может, кому и понравлюсь, — смеялась в зеркальце.

Чуть костыль не выпал из рук. Сказала шутливо, а он испугался. Вдруг да на самом деле бросит. Зачем ей, справной, в соку, такой калека? Глядел и диву давался. Баба-то у него хоть куда, даже от жизни такой не потускнела, все светит ему.

…Как спровадил Сашка братца своего Прокопия, так задумал жениться. На кого хозяйство оставишь, идя в тайгу, как не на жену? Поехал сперва раз, потом другой, третий — в Ключи. Жену выбирать. Под парусом плавал, моторов в помине не было.