Евгений Гущин - Правая сторона

В конце двора, огороженного жердяным заплотом, что-то звякнуло, потом еще. Звук казался знакомым. Так звякала собачья алюминиевая чашка, когда ее вылизывали.

— Ты ли, че ли? — спросил Гаврила Афанасьевич, вглядываясь в голубой мрак двора. Он различил легкую тень, которая мельтешила у забора, елозила донышком алюминиевой чашки по камням. Слышалось осторожное чавканье.

Догадался старик, что это пришел волк и доедает хлебные корки, которые днем побросали в чашку и залили супом.

«Старость, видно, и волку не в радость, — думал сочувственно. — Шастал по тайге, шастал, а без зубов-то не шибко кого добудешь».

Жалко стало зверя, который, как и он, был в свое время молодым и сильным, а теперь одряхлел, ноги едва носят. Может быть, помирать ему пора, но не помирается, брюхо все еще пищи просит, а добывать ее труднее день ото дня, вот и вылизывает собачью чашку.

Волк закончил свое дело, лениво встряхнулся, звучно облизываясь, сделал к крыльцу несколько шагов, потянулся на лапах, с хрустом разминая кости, сел.

— Ну че? — засмеялся тихонько Кугушев. — Оно и можно жить, а? Сиди, сиди… Вдвоем-то нам и веселее.

Длинную жизнь одолел Гаврила Афанасьевич. Давно мог уйти на пенсию, но не ушел, потому что не представлял себя без кордона, без тайги. Перевал остался позади, наверно, недалеко осталось идти. Силы пока есть — идет. Из всех же картинок, виденных за долгий путь, почему-то вспоминаются только военные, партизанские, будто лишь из этого вся жизнь состояла.

Взвод, в котором он воевал, попал в окружение, слился с партизанами в белорусских лесах, там и бил фашистов Гаврила Афанасьевич. Вот это запомнилось крепко. Все же остальное: и раннее детство, которое к старости вдруг особенно ясно проявляется в памяти, и юность, и зрелые, послевоенные годы, хотя тоже помнятся, но не такие дорогие и как бы стоят в сторонке, не затеняют самого главного жизненного отрезка.

Гаврила Афанасьевич, бывало, выпьет с мужиками и начинает про свою партизанскую жизнь, про то, как немецкого офицера, «языка», в лес на горбу тащил, про другие свои подвиги рассказывал, перемешивая то, что было и чего не было. Кто верит ему, поддакивает, а иной заметит, что не все гладко складывалось: и сами в плен попадали, и отступали, и в окружении бывали. «Оно, конечно, — скажет Кугушев. — Всяко бывало, но ведь побили мы их».

Очень обрадовался Кугушев директорскому сообщению, что к нему на охоту приедет уважаемый человек, ветеран войны. Растревожилась душа старого солдата. Сами по себе стали припоминаться имена товарищей и командиров, с которыми шел по войне, названия населенных пунктов, им и товарищами освобожденных.

Вспомнился вдруг сын, белоголовый рослый Николай, черты лица которого давно забыл, помнил лишь имя. Подумал, что если бы Николай вернулся с фронта, то был бы уже пожилым мужиком. Пожилым его представить не мог и вздохнул.

Поежился. Зябко стало в исподнем белье. Видно, роса упала. Пошел в дом.

Волк ушел только утром, когда старик собрался проверять сети, А когда солнышко выползло из-за гор и вода заблестела битым стеклом, к кордону причалил «Дозор».

Первыми спрыгнули на берег Иван и Артем. Потом Глухов. Следом на трап ступил высокий пожилой мужчина в долгополом зеленом дождевике.

Дмитрий Иванович, в легком плаще, накинутом на серый костюм, в начищенных ботинках, стоя у самой воды, с готовностью протягивал руку. Мужчина отмахнулся от протянутой руки, сошел самостоятельно. Небрежно поправил седые волосы, с интересом оглядывал окрестности: дом на берегу, приземистую баньку, сарай с покосившейся крышей, огород с желтыми шляпками подсолнухов.

Все ему тут понравилось. И местность, и сам хозяин, растроганный приездом гостя.

Он восхищенно качал крупной головой, повторял:

— Хорошо, братцы, очень хорошо.

Директор с Павлом Васильевичем вошли в дом. Следом за ними Ларион внес туда саквояж Глухова и вернулся на крыльцо, где сидели Иван с Артемом. Из кухни бил запах жареной рыбы, тоненько позванивало расставляемое стекло. Эти запахи и звуки не давали покоя Лариону. Он то садился на крыльцо, то вставал, прохаживался перед окнами, притворно вздыхая.

— Как думаете, нам-то нальют, нет? — беспокоился он.

— Вот забота, — усмехнулся Иван. — Чего ты маешься? Ты свою норму выхлестал. Тебе теперь до конца дней можно не пить.

— Сказанул, — обиделся тот. — До конца дней. Тогда уж лучше и не жить больше. Зачем мне такая жизнь.

— Анисим живет, не умирает, хотя ему и на дух ее не надо.

Появился размягченный Кугушев.

— Пошли в избу, мужики. И ты, Ларион, тоже. У меня ноне праздник.

Однако выглянул Дмитрий Иванович и спровадил моториста к катеру. От греха подальше.

Иван с Артемом вошли, выпили по рюмке коньяка и налегли на закуску. Сети старика не промахнулись. Жарко дымились тарелки с ухой. На блюдцах сочно розовел жареный таймень.

За столом произносили тосты: за гостя, за будущую охоту. Иван с Артемом больше не пили и, поблагодарив, поднялись.

— Куда же вы? — удивился Павел Васильевич. — Так мало!

— Им больше нельзя, — объяснил Глухов. — Они сейчас туда, на перевал. Разведают, как и что. Там и ждать вас будут утром.

— Ну, если так, то, может, вы и правы.

Гаврила Афанасьевич скоро опьянел, смотрел на Павла Васильевича не мигая, и его уже давно подмывало побеседовать с городским гостем по душам, рассказать про свою жизнь, но старуха настороженно на него поглядывала, и он, побаиваясь ее, терпел.

Иван с Артемом взяли на «Дозоре» рюкзаки и небыстро зашагали вверх по змеившейся между скал тропе, в противоположную от гари сторону.

Шли, не останавливаясь, шаг за шагом поднимаясь в гору. Склон был южный, редколесный, и солнце казалось не по-осеннему жарким.

До перевала добрались часа за два. Там прохладнее. Обдувало со всех сторон. Возле самой тропы, под старым кедром, тлел костер. Возле него лежали Анисим и Тихон.

— Здорово были! — удивился Иван, снимая рюкзак и присаживаясь к мужикам.

— Здорово, — откликнулись те.

Анисим негромко смеялся. Зубы у него Крупные, но редкой белизны. Доволен, что видит Ивана. На Артема же посмотрел как-то иначе. А может, Артему так показалось.

Иван повел носом, деланно задумался. Пошуровал в золе прутиком, выкатил подрумяненную картофелину.

— Ну, нос! — восхитился Тихон. — Сквозь землю видит. С таким носом без кобеля в тайге можно.

Лесничий повалял картофелину в сухой траве, потер о полу штормовки, разломил. Белая, рассыпчатая, подал половину Артему.

— Как вы тут оказались? — спросил Анисима.

— Да вот шли, покушать сели.

— Куда шли?

— Черники хотели подрать, — хитро сощурился Анисим.

— А серьезно?

— Тропы с Тихоном спаровались почистить, да завернули сюда посмотреть, как охотничать будете.