Евгений Гущин - Правая сторона

— Одни мы тут, как волки. А волки, и те стаей ходят.

— Правда, правда, мы волки и есть, — качала головой Рая, пригорюнившись. — Дочки в городе. Ты вот уйдешь, бывало, в тайгу, а мне и слова не с кем молвить. С коровами да с курами разговаривала, чтобы речь людскую не забыть.

И снова теплая волна подкатила к сердцу Александра Тихоновича и благодарность к жене. Сколько из-за него выстрадала, а попрекнула хоть чем? Ни в жизнь.

Запросились на язык ласковые слова, но они ворочались во рту горячими угольями, и он, досадуя на себя за косноязычие, поднялся с табуретки, обнял жену за плечи. Погладил шершавой ладонью по щеке.

— Баба ты моя, баба хорошая…

В эту ночь, холодную и ясную, он был ласков с ней, как никогда, даже в первые ночи. Тогда любил, а за что? За свежесть и красу, за обещание подарить неизведанное и необходимое, стать частью его жизни?

Тогда была одна любовь, теперь другая. Теперь знал: хорошая у него жена. Может, не всегда это замечал, неласков был от забот и таежных трудностей, не благодарил за все.

Годы у них уже осенние. Погода на дворе — осенняя. Это придавало щемяще острую силу его чувствам.

Как пахарь ласкает землю, приглаживая ее корявыми ладонями, понимая далеким рассудком, что она жива, благодарна и откликается на сердечности, так Клубков ласкал жену в ночной звездный час.

— Ты роди мне сына… Крепкого, красивого парнишку. Соберись с силами, выложись на него вся без остатка… — щекотал колючим подбородком ее ухо.

Гаврила Афанасьевич поставил со старухой сети по тихой воде возле каменистого островка, покрытого камнями да жиденькими кустиками маральника.

Место знал как проверенное, уловистое. Берег островка круто обрывался, и так же круто начиналась глубина. Там, в зеленом сумраке, среди темных, как тени, косматых от водорослей камней любили стоять таймени, поджидая стайку рыбьей мелочи.

Не единожды здесь (заповедник заповедником, но есть надо) Гаврила Афанасьевич, задыхаясь от подпиравшей к горлу радости, вытягивал в лодку вместе с крупноячеистой сетью пудового тайменя, отливающего живым пламенем. В ячею помельче хорошо шли крыластые малиновые хариусы. Ровные, как на подбор. В две ладони каждый.

Надеялся, что и на этот раз любимая сеть, выкрашенная старухой зеленой анилиновой краской, под цвет воды, не промахнется, зацепит какую-нибудь рыбину под жабры, и тогда хозяйка украсит стол чугунком с жирной ухой и сковородкой с розовато-золотистыми кусками жареного хариуса. Готовить рыбу старуха умела.

Он так явственно представил вкус, цвет, струящийся во все углы тонкий дух озорной благодати, что в ноздрях защекотало. Давно уже не едал такого. Рыбачил в последнее время редко. Кости ломило.

И когда после трудов сели ужинать при свете керосиновой лампы, он отставил стакан с чаем.

— Давай кислухи, мать.

— С какой такой радости? — спросила она.

— Чтобы сети не пустые пришли. Гости-то какие будут.

В другой раз отказала бы, не любила, когда старик выпивал без причины, но тут нельзя не дать. Безропотно взяла с полки стеклянную банку и полезла в подпол.

Потом легли спать. Все дела, отпущенные на день, переделаны, и нечего зря жечь керосин. Старуха повернулась к стенке, глубоко и освобождение вздохнула от больших и малых забот, легко ушла в сон.

Старик ворочался, умащиваясь то на левом, то на правом боку, а все попусту. Даже зевоты не было. В голове ясность, словно не поздний вечер, а утро. Веки легкие, не отягощены близким сном. Кислуха хмельная, и та не помогала.

— Да угомонись ты, леший, — шипела на него старуха сквозь сон и колола в бок острым локтем. Но он только кряхтел, отодвигаясь, и покорно глядел в темный потолок.

За печкой нудно скрипел сверчок. Звонкий какой-то попался, змей, устали не знает; Как начнет пилить с вечера, до утра не стихает. Надоел — спасу нет. Пробовали веником выметать из-за печи. Не выметается, в щель, видно, хоронится. Брал у Матвея, сыпал ядовитый порошок. Сам чихал от него, а сверчку ничего не сделалось. Неделю молчал, ждал, когда противный дух выветрится, а потом снова запел и отдыхал реже — наверстывал свое. Так и плюнули: скрипи, шут с тобой.

Сверчок скрипит, ходики на стене тикают, отсчитывают минуты. До утра долго. Гаврила Афанасьевич полежал немного, прислушиваясь к привычным домашним звукам. Голова не туманилась сном, в теле бодрость, будто в озере окунулся, и он, осторожно, высвободив из-под одеяла ноги, спустил на пол, на ощупь обул сапоги, пошел к двери, шаря руками перед собой, чтобы не наткнуться впотьмах на что-нибудь и не потревожить этим старуху.

Ночь стояла светлая. Молодая луна висела над домом, обливая поляну и недалекий березняк синим мерцанием. В березах вскрикивали совы, наводя тоску на мелкую птицу, забившуюся по дуплам и гнездам. От берега, растушеванного тьмой, долетал убаюкивающий плеск.

«Как бы ветер откель не сорвался, змей. Раскачает волну, все испортит», — зевнул старик и поскреб в затылке, озабоченно озирая небо. Небо ему понравилось звездной безмятежностью. Погода сулилась тихая, ясная, и Гаврила Афанасьевич успокоенно сел на ступеньку, уронив руки на колени.

Сиротливо во дворе, тихо. Ни коровьего мыку, ни петушиного крику. Никакой живности. А какое хозяйство без живности? И голодно, и скучно.

Как-то в Полуденном Тихон и говорит ему:

«А что, Гаврила Афанасьевич, у нас недавно свинья опоросилась. Соседи поросят разобрали, а парочку мы себе оставили, так я одного уступлю тебе, потому как сочувствую».

Обрадовался случаю Кугушев. Сунул поросенка в мешок, и на берег. А на дамбе, как на грех, Ларион сидел. Будто его дожидался.

«Ты не домой ли?» — поинтересовался он.

«А тебе какая печаль?» — Гаврила Афанасьевич все еще злился за муку.

«Я как раз в те места собираюсь. Цепляй лодку, все ж горючее целей будет. Да и веселее на пару».

Зачесал затылок старый лесник. Вдали вроде северянка разгуливается; бензин опять же неплохо бы сэкономить. И как ни клял себя потом, что случай с мукой не пошел впрок, привязал к корме «Дозора» свою дюральку, а сам с мешком полез на палубу.

Отплыли от Полуденного. Ларион достал из шкафчика бутылку, стаканы, разлить хотел, да спохватился:

«Как же мы без закуски-то? Подержи штурвал, я на камбузе чего-нибудь сварганю…».

Взвизгнул поросенок в мешке, которого Кугушев оставил на палубе. Сначала значения этому не придал, а когда дошло до него, и он, бросив штурвал, побежал на корму, где был камбуз, Ларион уже смолил поросенка на керогазе.

«Ты че же делаешь, змей!» — не своим голосом кричал Кугушев, плача мелкими злыми слезами, виня не столько шалопутного моториста, сколько себя.

Так и съели поросенка, не доехав до кордона. Вспомнил Гаврила Афанасьевич Лариона, помянул нехорошим словом, вздохнул, копаясь в памяти.