Евгений Гущин - Дом под черемухой

Евдокия проследила взглядом, как падал шатун, как звякнул об угол ящика, подняла на Степана глаза:

— Что будем делать?

— Не знаю. Запасного шатуна у меня нету.

— Надо съездить в мастерскую, — тихо сказала она.

— Днем надо ремонтировать. Чего я в потемках-то увижу? Может, задиры в гильзе.

— Надо сейчас съездить. Утром трактор должен работать.

Степан усмехнулся:

— Ну, если по щучьему велению…

— Да нет, не по щучьему. Ремонтировать надо. Возьми коня, да и трогай. Я тебе помогать буду. Ну, Степан?

— На ночь-то глядя?

— Ну, давай я сама съезжу. А? Надо, Степан. Пойми. Очень тебя прошу. Первый раз, может, так прошу…

Мягкий, просительный тон жены удивил его. Степан заколебался, не в силах отказать. Стала бы требовать — уперся бы, и делу конец. А когда по-человечески — отказать язык не поворачивался.

— Дак съездить-то можно. Только когда я обернусь? Мастерские заперты. Это к Ивану Ивановичу надо идти, будить…

— А ты поспеши, Степанушка, я подожду.

Степан раздумчиво поскреб в затылке и побрел искать коня к прибрежному тальнику, уже растушеванному сумерками. Затих шелест травы под его сапогами.

Подошла Колобихина от костра. Со света она долго всматривалась в подругу.

— Ну ты чо, поломалась?

— Поломалась, Нинша, — вздохнула Евдокия. — Шатун порвало. Вот послала Степана к Коржову. Привезет — начнем ремонтировать. До утра надо успеть.

Колобихина всплеснула руками.

— Да ты в уме? Ночью мужика в деревню отправила.

— Шатун-то нужен…

— Да ты куда так торопишься-то? Неужто дня бы не хватило? Ну ты даешь… Он ведь не поужинал даже. О-о, какая ты есть-то!

— Я даже и не подумала об этом, — искренне проговорила Евдокия и застыдилась, только теперь сообразив, как нехорошо сделала. Пристала к мужу: иди, и все. Он голодный и ушел. Как он будет впотьмах добираться? Дорога-то возле обрыва. Не дай бог конь испугается или еще что. Ночь есть ночь. И что за морочь на нее нашла? Хоть беги догоняй. Правда что, совсем без ума стала.

— Трактор она пожалела, — укоризненно говорила Колобихина, качая головой, — а живого человека ей не жалко Твой ведь он мужик, не чужой. Ох и бабы пошли… бьют нас, да мало. Чего стоишь, как неживая? Покличь его, пускай хоть ухи похлебает. Тоже ведь цельную смену пластался, не на травке разлеживался.

— Ой и правда, Нинша, надо позвать. Совсем ума решилась… — Евдокия сложила ладони рупором. — Степан! — крикнула она в сторону темных зарослей тальника. Помолчала, прислушалась — никто не отозвался. Повернулась к нависшему над лугами береговому взгорью: — Степа-а-ан! Степа-а-а!

— Так он уехал, теть Дусь, — сказала подошедшая на голос Галка. — На коне уехал. Я видела.

— Эх, Дуська, Дуська, — вздохнула Колобихина. — Сердце у тебя мохом обросло, закаменело… Ладно, пошли к костру. Ужинать зовут.

Но Евдокия не двигалась, ждала. Боялась, что Степан отзовется, а она не услышит. И Колобихина, подхватив Евдокию за рукав, потащила за собой.

— Пошли, пошли. Чего теперь ждать? Ничего не выстоишь. Надо было раньше думать.

После ужина Евдокия посидела вместе со всеми у костра, а сердце так нехорошо щемило, и она не выдержала, побрела во тьму, щупая ногами дорогу. Трава уже приняла росу, голенища сапог посвистывали о мокрые листья трав, сапоги скользили по влажной тропе, но она шла и шла.

«Неужто я и вправду такая бессердечная стала? Колобихина и та меня корит», — подумала Евдокия, и вдруг ей стало Степана жаль, будто Нинша разбудила в ней дремавшую жалость к мужу. Евдокии вдруг представилось, что Степан больше не воротится, и тоска сжала сердце так нестерпимо… Вот ведь как бывает: живешь с человеком бок о бок много лет, никаких радостей от него не видишь, кажется, надоели друг другу хуже горькой редьки, а подумаешь, что останешься без него — сразу и жалость одолевает, и так горько становится, свет не мил. И не помнишь уже худое, оно забывается сразу, напрочь, вспоминаешь одно хорошее, будто всю жизнь так и было. Что это такое? Привычка? Или еще что-то?

Евдокия медленно поднималась по крутому взвозу, переставляя ноги на ощупь, потому что ничего не видела. Перед ней плотным сгустком тьмы, застелившим все впереди, навис высокий обский берег. Вершина берега смутно угадывалась и была так высока, что казалось: едва различимая, размытая синева неба с не вызревшими еще бледными звездами лежала на самой вершине берега.

Склон был крутой, и Евдокия скоро выдохлась. Сердце зачастило и стучало гулко, отдаваясь в висках, колени подгибались.

«Куда же это я иду-то?» — подумала Евдокия и невесело усмехнулась над собой. Но она маленько хитрила, она знала в себе удивительную способность: иногда, не задумываясь, сделает что-то, а потом окажется, что так и надо было. А потому она медленно поднималась вверх, часто отдыхая, прижав левую руку к груди, как бы не давая ошалело колотящемуся сердцу вырваться из-под ребер.

Совсем уже выбившись из сил, поднялась наконец Евдокия на высокий, ровный берег и, пройдя еще немного вдоль него, остановилась у края, тяжело переводя дух.

Луна выкатилась ясная, как льдинка с истаявшим краешком. Звезды набрали силу; спелые и крупные, они испускали тревожный мерцающий свет. Далеко внизу, на лугах, будто брошенная в траву горсть светлячков, догорали костры. Далеко ушла Евдокия в такое позднее время. Вон уж за рекой, в дальней дали, небо чуть приоткрылось, и в бледную щелочку проглядывает нарождающийся день. Один день не успел уйти, другой уж торопится на смену. Каким-то он будет?

Евдокия постояла, отдыхая, и пошла по дороге в сторону Налобихи, где стояла плотная, всепоглощающая темень, без единого огонька. В степи вскрикивали ночные птицы, пугая и навевая тоску, а она все брела и брела, вглядываясь вперед, вслушиваясь, надеясь услышать хотя бы скрип телеги, на которой должен возвращаться Степан, и волновалась. Как ждала она сейчас Степана, как хотела встретить его! Неплохой он мужик, если уж разобраться. Что ни попросишь — сделает. И никогда не попрекнет. Вот и сейчас уехал добывать шатун. Голодный, усталый, а не пожаловался. Раз надо — значит, надо. Безотказный. Чего еще она от него хочет? Чтоб поласковее был? Так это и от нее самой зависит. Самой надо быть ласковее… Всколыхнулась жалость к Степану, и даже больше, чем жалость, что-то давнее и забытое проснулось в ней. И она даже взволновалась, как в давние, молодые годы. То ли ночь и одиночество тому виной, то ли что иное, но она вдруг вспомнила те свои годы, когда жизнь казалась легкой и светлой, когда ожидала одних только радостей и умела краснеть под взглядом Степана. Были ли они, эти времена, не приснились ли ей? Были, да так далеко укатились в невозвратные дали, что, должно статься, и не с ней это происходило, а с кем-то другим, словно чужим умом это помнила, холодным и рассудочным.