Евгений Гущин - Дом под черемухой

И, подумав об этом, Евдокия печально улыбнулась. Конечно, она жестоко поступила с мужем, но ведь пошла же его встретить и уже одним этим, без всяких слов, винилась перед ним, первая делала шаг к сближению. Почему он этого не ценит? Неужто ему самому не опостылела такая жизнь? Ведь не совсем закаменело и его сердце, чтобы не отозваться на ее шаг…

С этими неспокойными мыслями Евдокия ушла в сон.

Разбудил ее рев трактора, такой надсадный, неистовый, словно что-то выдирали из его железного нутра. Но Евдокия хотя и спросонья, а сразу узнала голос своего ожившего трактора. Двигатель ревел на самых высоких оборотах, поднявшись до звенящего воя, а потом стал медленно сбавлять обороты, перешел на спокойный рокот и вскоре вовсе замолчал. Замолк и другой трактор. Фары погасли, и стало непривычно тихо.

Уже светало. Над лугами и рекой висел легкий туман. Было зябко.

Шурша сапогами по влажной траве, подошел Степан.

— Сделал, — коротко выдохнул он и все стоял, глядел на жену, не зная, как быть дальше. То ли уйти, то ли остаться.

— Спасибо тебе, Степа, — сказала Евдокия мягко. — Ложись отдохни. Еще есть время, — и с готовностью подвинулась на телогрейке.

Степан устало опустился рядом. Лег на спину, положив руки под голову, молча смотрел в небо.

Евдокия тоже глядела вверх на очищающееся от тумана бледное небо, на выцветающие уже звезды, истаивающие, как капли росы. Неожиданно ее взгляд уловил яркую, необычную звездочку, которая тихонько плыла по небосводу, рассыпая вокруг себя лучистый свет.

— Спутник, — обрадовалась Евдокия тому, что не так холодно и безжизненно стало в небе, что появилась в нем эта живая точка, на которой можно остановить глаза. — Может, там космонавт. Летит себе. Поглядывает вниз…

— Пускай летит, — равнодушно отозвался Степан и зевнул. — Давай подремлем, а то подниматься скоро.

— Ты поспи, а я просто полежу.

Зябко поежилась, придвинулась к Степану ближе, погладила ладонью его небритую щеку.

— Ох, Степа, Степа… Жизнь-то проходит, а мы все дуемся друг на друга. Будто сто лет у нас впереди. Будто вторую жизнь жить собираемся… Слышь, — проговорила дрогнувшим голосом. — Погладь мои волосы. Раньше, бывало, ты любил их перебирать. А я притихну, и сладко так, лежу, не шелохнусь, — и стянула с головы платок.

Степан приподнял голову, глядел на жену, соображал что-то. Потом его рука как бы нехотя коснулась ее волос, пальцы стали лениво перебирать пряди, да не с той нежностью и лаской, как в те далекие годы, когда все у них было ладно. И волосы у Евдокии были уже не те, не шелковистые и густые. Седина в них светилась. «Было, да сплыло», — подумала она, и предутренние звезды раскололись в ее глазах на мелкие, слепящие осколки. Он удивленно встрепенулся.

— Плачешь, что ли? — утер жене глаза теплой, пахнущей соляркой ладонью и поглядел на ладонь. — Гляди-ка, чо есть… слезы. Я думал, ты и плакать не умеешь.

— Холодно мне, Степа, — проговорила Евдокия с глубоким, судорожным вздохом. — Вся душа выстыла.

— Думаешь, мне тепло? — задумчиво отозвался Степан.

— Вот до чего дожили, — продолжала Евдокия тихим, скорбным голосом. — Сколько лет прожили, и сказать друг другу нечего.

— А кто виноват, что у нас так? — спросил Степан с легким раздражением. — Об этом ты думала?

— Думала, Степа, думала. А ты?

— И я думал.

— Что же ты надумал?

— А-а, — с хриплым вздохом отозвался он. — Чего зря душу бередить…

— Помнишь, как мы познакомились? — начала она, все так же печально и задумчиво улыбаясь в небо. — Ты тогда боево-о-ой был. Ладный был парень. Фронтовик с медалями. Девки по тебе сохли…

— А ты? — живо перебил Степан и приподнялся на локте, заглядывая ей в лицо.

— А я не сохла, нет. Я спокойная была. Гляжу, парень хороший, руки, ноги на месте. Работящий и не пьяница. Вы ведь, фронтовички, сильно гуляли первое время, а ты себя соблюдал. Сразу работать пошел и дом принялся строить. Вот и приглянулся мне. Сказала я тогда сама себе: дескать, как вы там, девки, его ни завлекайте, а Степочка мой будет, ничей больше. Настырная я была.

— А мне тогда другая нравилась, — сказал Стенай. — Эвакуированная. Помнишь?

— Помню, — улыбнулась Евдокия. — Беленькая, тонконогая. Маша. Льнул ты к ней. И она к тебе вроде тянулась, да не отдала я ей тебя. Ты мне самой нужен был. Помнишь, в клубе-то? Танец начинается, все девки вдоль стен жмутся, ждут, когда их пригласят, фасонят. А я сама к тебе подхожу и беру, как бычка за веревочку. Глаза испуганные, а все равно идешь, никуда не деваешься.

— Я даже боялся тебя одно время. Стоишь, глазищами на меня зыркаешь, даже внутри нехорошо делается. Я к Маше собираюсь подойти, а ты посмотришь, и ноги сами к тебе ведут. Как присушенный был. Ты, случаем, к Игнатьевне не бегала?

Евдокия легонько рассмеялась:

— Нет, к Игнатьевне я не бегала. Просто я сильнее тебя была. И смелее. Нравиться ты мне нравился, а не любила. Потому, наверное, и смелая такая была.

— Я уж потом понял, что не любила, — тихо проговорил Степан, покусывая травинку. — Когда ты себе свою фамилию оставила.

— Жалко мне было бросать свою фамилию, — смущенно улыбнулась Евдокия. — Меня ведь уже маленько знали. Фотография моя в районной газетке появилась, заметка. Теперь-то понимаю, что это глупость была, а тогда пе-ет… думала, если фамилию сменю, то и знать меня меньше будут. Аржанова-то никто не знал. Ты ведь не знаменитый был. Вот и боялась, дурочка.

— Ну, теперь-то у тебя славы хватает, — усмехнулся Степан. — Много у тебя ее накопилось, под завязку. Поди, не знаешь, куда и девать. Ты даже Юльку на свою фамилию записала. Тоже боялась, не знаменитой будет. Без славы останется.

Евдокия не ответила, а Степан, чувствуя свою правоту, продолжал с горечью:

— Не любила ты меня, вот в чем все дело. Любила бы, так и фамилию не пожалела бы. Смех: муж с женой на разных фамилиях. Такого у нас в деревне сроду не было. Все люди как люди, одни мы с тобой особенные. Первое время, как мы поженились, мужики подсмеивались. Дескать, замуж вышел.

— Фамилия — это формальность, — сказала Евдокия.

Степан отрицательно помотал головой:

— Может, у кого и формальность, а у нас нет. У нас-то получилось, что я, по сути, замуж вышел. Ты меня выбрала и взяла на свою фамилию. Разве не так? Чего молчишь, сказать нечего? И не обидно было бы, если б хоть любила, а то нет. И другой жизнь испортила, и мне, и себе. Маша-то сразу уехала. Вот как получилось, Дуся. Вот чем твоя смелость-то обернулась. Стали жить. И чего хорошего видели? Дети умирали. Юльку вон сколько лет ждали. Уж и не верилось, что у нас ребенок будет. Все это неспроста. Скажи честно: ты кого-нибудь любила? Нет. Не любила. Ты себя больше всех любила. На других у тебя любви не оставалось. И меня ты без любви взяла.