Григорий Ершов - Холодные зори

«Товарищ! Не найдется ли махорочки, погреться охота». Это душевное обращение залетело на баррикады с маевок, с подпольных сходов, из политических кружков. Оно еще не стерлось, не отштамповалось, не сгладилось до привычного. Оно отражало романтическую возвышенность революционного порыва людей, спаянных единством цели, единством нового, тревожного и боевого баррикадного уклада в одну большую революционную семью, готовую делить с любым из стоящих по эту сторону и радости, и огорчение, любой успех и любую печаль, которые здесь, так же как и общая судьба, стали достоянием всех и каждого.

— Возьми вот кисет, товарищ! Отсыпь сколь надо, по своему вкусу. А я пока кресальцем искру выбью.

Антон Болотов снял огромную стеганую, словно ватное одеяло, варежку с левой руки, вынул трут, кресало и неторопливо сильными ударами железяки о твердый камень начал высекать искру, чтобы затлел огонек и соратник по баррикаде смог прикурить.

Яким Смычков был левша. Он проворно крутил одной левой из клочка где-то сорванной и припрятанной на такой случай афишки длинную тонкую цигарку, совестливо загребая в ее узенький раструб чужой махорки, чтобы не очень внакладе оставить хозяина полупустого кисета.

Смычкова знали в литейке как человека мастерового и сметливого в работе.

— А что, робяты, — шутил кто-либо из стариков, — наш-то Якишка не хуже тульского левши блоху подкует.

— Не то тянешь, дед, — отвечали мужики помоложе. — Какой из его коваль? Вот подкову золотеньку с целым набором невидимых глазу шпонок Якимушко запросто может отлить для самой царицы-инфузории или еще кого-нито.

Но Антон работал на судоверфи вдали от литейного и Якима Смычкова не знал. На главную баррикаду пришел по заданию штаба, где все его члены с сегодняшнего вечера несли посменное дежурство.

После удачного удара баррикадной пушчонки пока что наметилось относительное спокойствие, но люди чувствовали: надвигается гроза.

Кое-где на дальних улочках солдаты и полиция с помощью дворников перерезали и разобрали проволочные заграждения и потеснили баррикадников, а одна из боковых баррикад была даже оставлена ее защитниками, они отступили, а часть из них разбрелась по домам. Кое-где особо слабонервные сеяли панику среди нестойких, особенно в среде родни из обывателей, случайно примкнувших к дружинникам, так как их дома оказались в районе рабочих баррикад.

Болотов нес свое первое дежурство на главной баррикаде.

Яким с нескрываемым удовольствием прикурил свою «козу», припав к волосатым, красным на морозе ручищам Болотова, в которых маленьким светляком тлел кусочек трута, подожженного искрой от кресала, и сладко затянулся махорочным крепким дымком.

Болотов закуривать не стал, напялил варежки, побил себя по бокам врасхлест крепкими длинными ручищами, чтобы немного согреться, и снова словно застыл, вперив глаза в Шоссейную, потом изучающе полазил взором по крышам домов, по сереньким вдали карнизам завода, затем по направлению к пожарной каланче.

— Слышь, товарищ! — нарушил молчание Смычков. — А я тебя вроде бы знаю. Не Болотов твое фамилие? Говорят, плотничаешь на судоверфи.

— А мне твоя личность неведома. Не встречались, знать. Не мала она у нас, судоверфь, сам знаешь.

— Да я с литейного.

— Отколь обо мне слышал?

Яким рассмеялся, видимо вспомнив что-то, связанное с Болотовым.

А Болотов снова надолго умолк, еще и еще раз пройдясь зорким взглядом по Шоссейке и крышам домов.

— Ну точно, ты и есть Антон Болотов, — вновь нарушил стойкую тишину Яким, широко и добро улыбаясь. — Самый ты что ни на есть молчун среди наших руководителев.

— Почто так? — удивился Болотов.

— А я те ментом одну сценку изображу, ты и поймешь.

Болотов повернулся к Якиму, поудобней устроился на бревне, высшей точке баррикады, скрытый теперь от взоров со стороны противника большим портретом царя, обращенным лицом к врагу.

А Яким спустился на нижнюю террасу баррикады. Теперь верхняя стала ему словно стол или конторка. Цигарка была докурена, погашена и умята в снег. Явно привлекая внимание других баррикадников, Яким громко, густым, не своим баском сказал:

— Разбирается дело помощника директора Волжских заводов Камского, председатель суда Антон Болотов, плотник судоверфи, общественный обвинитель Степан Кочурин, литейщик.

Дело Камского, взяточника, хапуги и грубияна, было широко известно. На митинге под открытым небом в прибольничной роще самостийно родился народный суд, в работе которого участвовало более трех тысяч рабочих. Тут и был оглашен один из первых приговоров народного суда. Под улюлюканье и одобрительные крики толпы дружинники с милицейскими повязками на рукавах вывезли в тот вечер с судейской лужайки на угольной тачке жирного, визжащего, что твой поросенок, господина Камского на заводскую свалку.

— Вот тебе, негодяй, отсюда все пути открыты, — сказал тогда начальник отряда народной милиции Александр Аметистов, вываливая Камского из тачки в мусорную яму. И добавил: — Вперед иди, подале от нас, хоть налево правь, хоть направо свои лыжи востри — всюду твоя дорога. Но запомни: назад, сюда к нам на завод, тебе пути нет и не будет во веки веков.

— Аминь! — насмешливо подхватили дружинники с милицейскими повязками.

Услышав басок Смычкова, баррикадники ясно вспомнили всю эту недавнюю историю. Все они были ее активными участниками. Разговоры стихли. На баррикаде слышался теперь только голос Смычкова, а баррикадники с удовольствием стали зрителями своеобразного дивертисмента, который устроил Смычков, чувствуя себя на баррикаде словно на театральных подмостках народной столовой.

— Суд революции идет, прошу встать! — строго и так естественно и убедительно для тех времен самого начала революции прозвучал голос Якима, что некоторые из боевиков невольно поднялись со своих мест и, засмущавшись, завозились, вновь садясь и делая вид, будто просто поудобней устраиваются.

А спектакль продолжался.

— Я, общественный обвинитель Степан Кочурин, упрашиваю вас, товарищ судья, и всех вас, присутствующих на суде: кто устраивал на завод злейших врагов рабочих — шпиков, провокаторов?

Теперь басок Смычкова загустел, и на самой низкой басовой октаве послышалось лишь одно слово, произнесенное, это поняли все, судьей Антоном Болотовым:

— Камский!

И снова голосом Кочурина звучит в устах Смычкова прокурорский вопрос:

— Кто во время наших стачек и демонстраций натравливал на нас и вооружал шпану и пьяниц с пристанционных складов?

И опять голос густел и вылетало одно слово:

— Камский!

И снова вопрос прокурора:

— Кто подпаивал и подкармливал пьяниц и лежебок пожарников, платил им деньги за то, что выслеживали демонстрантов?