Григорий Ершов - Холодные зори

Совершенно больную и разбитую недугом, с остекленевшим взглядом ничего не видящих глаз, безучастную и безразличную ко всему застал Григорий Маринку, с трудом разыскав ее вагон в сутолоке станционной суеты. Сестра словно застыла в своем большом горе от первого лицом к лицу столкновения с дикостью социальной несправедливости.

При помощи нанятого усача-носильщика Григорию удалось вынести Маринку из вагона и уложить ее на лавке в шумном и людном вокзале. Сдав ее вещи в камеру хранения, Григорий купил на пристанционном базаре французскую булку и крынку молока. Маринка молча приняла из его рук и хлеб и кружку, налитую до краев. И ни капельки не пролила. Откусила кусочек булки, запила глотком молока и так же молча вернула все брату.

У Феофилакта Колокольникова давно, с раннего детства, обнаружилась неуемная страсть к рисованию. И надо же, именно он лишился пальца на правой руке. Карандаш теперь приходилось держать наособицу: не вперед, а назад острием, зажимая его в культе между средним и безымянным, крепко надавив сверху на средний палец указательным. Но и теперь проведет на бумаге линию — любо-дорого, засмотришься.

Но сколько ни просил его Василий изобразить общий вид завода, хотя бы их электрического Централа, или столовую, где было когда-то их ремесленное, Филя стоял на своем:

— Людей я люблю рисовать, особливо приметных, чтобы линии были повидней — какой нос, какие губы или там чуб с вывертом.

Весь Филин альбом давно был полон портретами тех, кто ему приглянулся. Не дай-то бог, если кто понравится Филе-художнику. Не отлипнет. Целый день, если надо — неделю, а то и боле того станет ходить по пятам за тем человеком, постарается знакомство с ним завести, а удастся, поговорит всласть. Сам же просто глазами ест человека. Иного просит: «Потерпи, друг, прикорни на солнышке, а я с тебя набросок в альбомчик сделаю». Ну тот и тягу от малого: кому охота лишний раз личность свою выставлять напоказ. Это разве в охранке. Там быстро тебя срисуют — щелкнут раз из фотоящика, и вертись одним боком — профиль называется, затем другим, еще и с затылка прихватят, а потом в полный рост.

Да и бог его знает, с кем и в какую компанию тебя Филя в альбом свой всадит, случись с ним что, а личность твоя в альбоме. Нет, не то время, чтобы безопасно было лишний раз куда ни попадя рыло свое совать.

Один Васек готов был сидеть часами — только рисуй, да Филя честно признался:

— Не дозрел ты, Васек, до своего портрета, расти еще, матерей!

— Может быть, ты, Феофилакт батькович, художник такой хреновый, что не можешь просто, а на меня — «не дозрел, матерей», — обижался Василий.

— Может, и так, — покорно соглашался Филя.

И впрямь, не сразу пришло все это к нему — и желание страстное, и уменье рисовать. Жил по соседству с ними не молодой уже человек, а с чудинкой: весь день-деньской готов был возиться с красками, кистями и полотнами на треноге. Постоянно рисовал. То с восходом солнышка торчит на берегу Волги, рисует ее дальний, в утренней дымке, пологий пойменный берег. То соберет пацанов голопузых со всего порядка, усадит в саду своем возле клумбы, а кого на яблоню или попросит лечь на лужку поблизости, по конфетке пообещает, а потом знай рисует да покрикивает: «Петюня, не шебаршись! Кланя, вынь палец из носу! Филя, сиди спокойней!» Очень Филе это забавным показалось. Забрался как-то он после обеда (хозяин еще не показывался, всегда, как отобедает, дрыхнет без задних ног) к соседу в сад, смотрит — на треноге чистый холст, не раскрашенный, а так, только угольками деревцо намечено. А и кисти и краски тут же: бери и рисуй. Потрогал Филя кисточку, поводил ею в краске и на краешке холста попробовал — тоненькую провел полоску, обмыл кисть в воде и — в новую краску, и вновь чирк полоску потолще, пока все краски не перебрал. И каждую черточку все толще и толще выводил — красиво получилось: такая разноцветная лесенка, веселая, всеми цветами радуги играет. Филе бы теперь и деру из сада, так нет же — давай все кисти мыть да тряпочкой, как сосед это любил, вытирать. Тут и хозяин объявился. Смотрит на загубленный холст, а не ругается, вместе с Филей рад его лесенке.

— Кто тебя, Филя, обучил этаким делам? — спрашивает.

А Филя стоит ни жив ни мертв. Знает, что за такую проделку по головке его не погладят, — по чужим садам шастать, да еще и холст испортил.

— Так кто же, Филя?

— Сам это я, по глупости, простите, бога ради, мамке не сказывайте, вот сейчас водички поболе и все смою.

— Не надо, пусть так и будет, — говорит сосед, а сам уже красками по холсту мажет. А Филе говорит: — Приходи опять в это же время завтра.

Но куда там «приходи»! Не на таких напал, думает Филя, только бы отпустил подобру-поздорову, матери б не настукал. И был таков.

Только и сосед, видно, попался из прилипчивых, пришел-таки, разыскал Филину мать и все ей рассказал прямо при Филе.

Мать в слезы:

— Вы уж простите его окаянного. Я уши натреплю, а то порты спустить можно, чтобы по чужим садам не шастал, чужие вещи не портил.

А сосед смеется:

— Не так вы меня, дорогая мамаша, поняли. Не во зло я ему это все говорю, а добра хочу. Разрешите, — говорит, — мальцу приходить ко мне через день три раза в неделю, нам на первое время и хватит.

Мать Филина возрадовалась, что за сына ответа держать не надо. А насчет этих чудачеств она не против, пусть бегает.

— Рисуйте его сколь и когда хотите, — говорит. — Последний годок шалопутничает, а зимой — на завод.

Очень нравилось Филе рисовать карандашом или углем по белой толстой бумаге, и особенно — гипсовые головы. А как-то сидел дома да и срисовал свою матушку. Пал Палыч (так звали соседа) похвалил. Тогда нарисовал Филя Пал Палыча — и получил в подарок этот вот альбом, что лежит сейчас на столе перед Василием.

— Тот Пал Палыч был, — грустно усмехается Филя, — ажно в прошлом столетье, почитай, годов семь тому прошло. Помер он. Как был один аки перст, бобыль бобылем, хотя и богатый, так один и остался. У них, богатеньких, прислуга за людей не идет. Но хоронили его чин чином, а потом и дом, и все, что там было, в казну отошло, торги назначили, теперь там один из заводской администрации живет.

— Зря, — заметил Василий, — надо бы ему все тебе оставить.

— А я и так, выходит, Вася, один и есть истинный его наследник: рисовать, как и он, страсть люблю. Да только вот рисую не виды, стараюсь найти особых людей, душою, что ли, богатых, так вроде бы сказать. Вот один из таких. — И Филя раскрыл альбом. — Ты его не знаешь. Это наш местный пекарь — первый руководитель экономического кружка на заводе. Нет его давно среди нас, мается где-то в снегах сибирских.

С интересом рассматривал Василек крупное округлое, истинно русское, значительное лицо интеллигентного, умного, начитанного человека с задумчивым, спокойным взглядом больших открытых глаз.