Григорий Ершов - Холодные зори

Васятке пришлось приналечь на работу. Более получаса оставалось до конца, когда он полностью выполнил свой урок. Хорошев увидел, что у Василия все сделано, и отпустил его пораньше домой.

Сенька лишился на этот раз возможности преследовать Васька. Он сопел и зло царапал металл, уродуя цинковые пластины сильными бороздами.

Вечером Павел Александрович насчитал у Низова более десятка пластин с яминами и бороздами и выбросил их, как безнадежный брак.

Сеньке за это здорово от него досталось.

На следующий день утром Низов сразу после начала работы молча подошел к Васятке сзади, поднял сжатую в огромный кулак длинную руку-клещину и навесил по Васяткиной тощей шее мощную затрещину.

От неожиданного удара Васятка всей щуплой грудью врезался в стол, аж ребра хрустнули, а вслед зазвенели, посыпались в разные стороны пластины.

Но, видно, в рубашке родился отрок. Павел Александрович появился в тот момент, когда Низов нанес Васятке свой удар.

— Во-он отсюда, немедленно во-он! — вне себя от гнева закричал на Низова мастер. Куда девалась его светлая улыбка, спокойный, добрый взгляд глубоких серых глаз. Даже фуражка с молоточками сдвинулась со своего привычного места. — Я не намерен возиться с бандитами, — сказал он уже тише, поправляя фуражку и успокаиваясь. — Моих учеников, — сделав особое ударение на слове «моих», — никто еще никогда не бил, — с достоинством сказал Павел Александрович. — И впредь бить не будет, — добавил он, угрожающе глядя на Сеньку. — Я тебя знаю, Низов, Но помни, это тебе не обмоточная, где и ты бил, и тебя били. И заруби у себя на носу: эта твоя выходка, пока ты работаешь здесь, у меня, первая и последняя. Твой отец о сегодняшнем поступке будет знать, хочешь ты того или не хочешь, Низов. Приступайте к работе.

И Павел Александрович, позабыв, видимо, о том, зачем подымался, вышел из мастерской.

С той поры Низов надолго присмирел. Больше ни разу и пальцем не тронул Василия не только в цеху, но и на воле. Однако так они с Васьком и не сблизились.

По-разному с каждым из парней дружил Васятка. Бывало, и от какого-либо из дружков тумака схлопочет за свое дотошное стремление к справедливости и честности.

Не мог он, к примеру, переносить, как это легко прощали более сильным другие, когда кто-либо даже из товарищей обзывал его широко распространенным прозвищем «тамойка», которое как-то само собою приклеивалось ко всем, кто говорил по-деревенски.

Услышит такое, глаза молнией черной блеснут, кулачишки намертво стиснет, а губы в ниточку вытянутся, словно и вовсе их нет. Берегись, обидчик! Тут и поддадут Ваську за строптивость излишнюю те, что посильнее да понастырней.

Но были у Василия и истинные друзья: одногодок Филя Колокольников — тот все еще работал в подсобке машинного отделения «электрички» на обмотке якорей и трансформаторов — и старший по возрасту кочегар Павел Хромов. Они никогда не дразнили Васятку ни «тамойкой», ни «цокалкой» и помогали отбиваться от обидчиков.

Только теперь с друзьями Василек мог видеться разве что на Волге в воскресный день или в роще за больницей. Правда, выпадали дни, когда неожиданно встречался он то с одним, то с другим из друзей во время обеденного перерыва, который изредка совпадал у него с кем-либо из них, когда те кончали пораньше или он мог задержаться подольше. Тогда можно было в кубовой, не то возле машины, или в наиболее тихом месте — в подсобке сесть на корточки с обжигающей руку кружкой и куском хлеба в другой, а то на доски или тумбу и вести разговор по душам о самых последних заводских новостях.

В тот военный год больше всего разговоров было вокруг получки. Шел третий месяц, как в конторе не выдавали ни одному цеху за все это время. Во многих семьях буквально куснуть было нечего, особенно у тех, кто недавно на заводе и не имел ни жилья своего, ни огородика, ни запасов барахла, чтобы обменять на харч. Да и какие могут быть в рабочей семье запасы?

Цеха бурлили.

Цеховое начальство объяснило, что туго идут заказы на заводскую продукцию, а выплату по реализованной продукции задерживает банк.

И вот по всем цехам были разбросаны листовки с призывом к рабочим усилить свой нажим на дирекцию, пригрозить хозяевам стачкой.

Во время обеда, когда Васятка бегал за кипятком, наткнулся он на такой листок, поднял его и притащил в машинный зал, где собирались они в обед встретиться с Филей. Но того услали на склад. Васятка налил себе в кружку кипятку, достал кусок сильно подзасохшего хлеба, натряс из кармана остаточных крошек колотого сахара и, хотя кипяток не стал и на чуточку слаще, все-таки с аппетитом начал уплетать свой обеденный припас, жадно читая написанное в прокламации:

«Граждане! Мы, рабочие люди, не щадя здоровья и сил, обливаясь потом и натирая кровавые мозоли, изо дня в день, голодая и холодая, бьемся с утра до ночи или всю долгую ночь до утра, работая на хозяев. И что же имеем мы от хозяев за это?

Они теснят нас штрафами за любую оплошность, за малейшее нарушение жестоких правил. Никому не дано правилами права даже на болезнь, а за увечья платят гроши.

Грудные дети сидят без материнского молока, так как матери неделями не имеют и корки хлеба во рту, дети постарше страдают голодным поносом и рвотами, взрослые от недоедания и усталости замертво падают у станков, паровых молотов и плавильных печей. И где же взять рабочему денег, если дирекция не платит вот уже два месяца ни гроша?

Заводская лавка служит делу наживы тех же хозяев и их прихлебателей. За негодные, гнилые продукты в лавке дерут втридорога.

Граждане! Разве ж можно так дальше терпеть!

У нас одно оружие — всеобщая стачка…»

— Брось этот грязный листок! — раздался сердитый голос Павла Александровича. — Брось, и я не видел, как ты его читал. Это преследуется законом и заводскими правилами. Слышишь, брось!

Васятка так напугался, что тотчас кинул листок.

— Разве так можно? Подыми сейчас же. Это зараза. Выбрось в нужник или спали в печке.

«С этим всегда успеется», — подумал Васек и положил листок в карман портов. В работе совсем забыл о листовке. В другом кармане у него лежал обрывок пергаментной бумаги, в нее он заворачивал кусочек мяса или сала, которые два-три раза в неделю удавалось для него выкроить старухе, у которой он на паях с Масленниковым снимал свою конуру.

Смело, ни о чем не заботясь, уходя с работы, шагнул он в коридорчик проходной и увидел: там сегодня обыскивали всех поголовно. Вот тут-то и захолонуло впервые сердечко у Васька: вспомнил о листовке. А его, как на грех, сразу же схватили чьи-то проворно щупающие руки. В кармане захрустел пергамент.

— Чё у тя? — грозно спросил контролер. И, не дожидаясь ответа, сунул лапищу в Васяткину порточину и вытянул… пергамент.