Григорий Ершов - Холодные зори

— А знаешь, Васятка, ведь это он помогал матери-то моей охлопотать на меня и пенсион, и одежку, и устройство в ремесленное через рабочую страхкассу, да и у дирекции чуток тогда вырвали.

— Да ну! — только и нашелся Василий.

Забрезжил в окнах свет, когда приятели наконец улеглись на брошенный в угол комнатенки сенник и, весело возясь, стягивая друг с дружки солдатское байковое одеяло Васяткиного соседа-тезки, Василия Масленникова, — он работал нынче в ночную смену, — постепенно угомонились и уснули.

Утром друзья ходили на последнее в этом году занятие в ремесленном.

Многие из парней сразу подались на все лето в деревню, их ждали полевые работы в хозяйствах у родных и родственников. Благо у многих родные деревеньки лепились неподалеку от Волжских заводов.

Василию ехать было некуда.

И Павел Александрович Хорошев, старший мастер Центральной электростанции, его наставник по ремеслу, взял Васятку на все каникулярное время рабочим в отделение, название которого запомнить было трудно, а можно разве только списать на бумажку с металлической таблички, ловко выделанной на гальванопластинке: «Оксидирационная гальванопластическая лаборатория».

И табличка на белой, как в заводской больнице у фельдшера, двери, и само отделение (оно помещалось на втором этаже электростанции) меньше всего походили на завод. Разве сравнить его с кочегаркой, где в жарком влажном воздухе, несмотря на то, что антрацит непрерывно обрызгивали водой из лейки, стояло облако угольной пыли. Там беспрестанно гудели раскаленные топки котлов, грозно свистя и фырча, рвался из предохранительных кранов излишек белого отработанного пара. Он порою заполнял всю котельню горячей туманной влагой. От этого тяжко было дышать, а когда откроешь туда тяжелую, обшитую жестью, дверь, не сразу разглядишь своего старшего дружка Пашку Хромова. Над головой здесь выли динамо-машины, дробно постукивая в фундамент, отчего в котельной мелко дрожали стены и временами осыпался потолок.

Не лучше было и на первом этаже, в машинном отделении, где в подсобке трудился Филя. Отсюда кисло воняло щелочью, в спертом воздухе повсеместно царил запах горелого машинного масла, подожженной кожи или резины. Постоянный грохот стоял от мощного махового колеса. Отсюда перекинутый крест-накрест шкив шел к нудно гудящей динамо-машине. С громовым треском иной раз отскакивали от щитка рубильники, гулко лопались от перекала электрические лампочки.

А у Васятки наверху было тихо и чисто, как на верхней палубе волжских пассажирских пароходов.

Спокойный благообразный худощавый усач, всегда подтянутый, в форменном костюме под синим с поясом рабочим халатом и в неизменной форменной фуражке на седеющей голове, Павел Александрович был теперь для Васятки примером трудолюбия и справедливости.

В первый же день летних каникул Васятка получил от Хорошева знакомую еще по ремесленным мастерским работу: скоблить щитки аккумуляторных батарей.

Сам Павел Александрович научил его, как нужно обращаться с пластинками, держать инструмент, куда складывать очищенные свинцовые и цинковые пластины. Правда, все это Васек знал уже и сам. Новое заключалось в том, что старший мастер задал норму на всю смену, что требовало известной расторопности и усердия.

А тут, как на грех, соседом по работе оказался другой ученик ремесленного — дылда, тугодум и задира Низов. Дня не проходило в ремесленном, чтобы не пристал к кому-нибудь Сенька, по прозвищу Рябой. Очень любил он власть и поклонение его силе. Сядет на пеньке возле узенького мостика через ручей неподалеку от школы и ожидает. Многие пробегали там, чтобы побыстрей попасть в ремесленное. А дорога загорожена. Стоит посреди мостика Низов, широко расставит ноги в штиблетах с галошами, ручищи огромные с толстыми мясистыми красными пальцами растопырит:

— Садись, милый, на пенек, подари мне свой денек, — с издевочкой всегда одну и ту же песенку, гундося и фальшивя, напевает Сенька.

А это значит — доставай свои домашние тетради, а он, будет в свою тетрадь решение задачек списывать или примеры по грамматике. Сам-то он дуб дубом, учился плохо, да и лентяй был — поискать такого. И не дай-то бог, стишки наизусть задали. Всех по очереди переловит. И каждого заставит читать. А сам подучивает.

На прощанье или нос прищемит меж указательным и средним пальцами до синяка, а чаще леща навесит по шее или пнет ножищей пониже спины. Вот и вся его награда за помощь.

Ну а если что не по нем, измолотит до кровушки, а потом скажет:

— Мотри у меня, нишкни. Не то хуже будет. — И зашагает прочь.

Самого его тоже били не раз ремесленники. Устроят темную и отдубасят так, что дня два-три в школу нос не кажет. Он потом всех подозревает и ни с того ни с сего вдруг то одного, то другого из сотоварищей по классу изобьет до крови.

Васятка ходил в школу с другого конца поселка. И встречи у мостика его миновали. В школе он был все время рядом с Филей, а с тем даже Сенька Рябой не вязался. Больно смел и норовист был Филя и никому обиды не прощал.

И вот теперь Васятка один на один с Рябым. Аж сердце замирало у парнишки от такого соседства. Недобрые предчувствия оправдались раньше, чем Васятка мог ожидать.

Вразвалочку подошел к нему сзади Сенька, сунул кулачищем под бок и загундосил:

— Поспешай, малыш, свово маловато, мово прихватишь, — и подсунул на край стола большую пачку нечищеных свинцовых и цинковых пластин. Потом, схватив все уже очищенные Васяткой пластинки, издевательски присвистнул и не спеша пошел к своему месту.

Когда он занялся наконец делом (а надо сказать, от силы, с какой он царапал по цинку, в комнате скрежет стоял), Васятка тихо взял со своего края стола все его пластины, подошел также сзади к Сеньке, схватил свою долю очищенных пластин, унесенную верзилой, и кинул ему на стол все его нечищеные. Со звоном те разлетелись по столу, часть попадала на пол.

Рябой рванулся, но Васятки уже и след простыл. И только на вторую половину смены поднялся он как ни в чем не бывало к себе наверх. Но когда увлекся работой, позади услышал зловещий гундосый шепот:

— Чисть, скреби, малыш! Сумерничать ноне опосля дуль моих на карачках дома станешь, коли доползешь…

У Васьки голова в предчувствии свинцового удара сама вобралась в плечи, а в душе закопошилась противная мыслишка: «Дурак я, дурак, ну что стоило поработать чуток в обед и вечером малость времени прихватить — зато был бы цел». Ни рост, ни года, ни вся тщедушная, хрупкая по сравнению с Сенькой, комплекция не позволяли Васятке принять бой. Но трусоватую и мелкую мыслишку он решительно прогнал от себя, «Нет, что же выходит? Сенька свою норму тогда и вовремя и с верхом сдаст, а я ить даже свово не исполню. Как на то Павел Александрович глянет? С чем к Филе приду?»