Григорий Ершов - Холодные зори

Эту перемену к себе прежде всего он, конечно, увидел в изменении добросердечного отношения к нему со стороны его прямого начальника.

Человек богобоязненный, большой службист из тех, что почитали всякого, кто стоял хотя бы одной ступенькой выше, и не были настроены мирволить панибратству с простолюдинами из лапотников, Фрол Саввич Лучников стал ныне во всеуслышание порицать Григория за беседы, которые тот любил вести с рабочими. Излишний демократизм как раз и был, на взгляд Лучникова, хотя пока что и единственным, но явно слабым местом у его техника, взятого на инженерную должность. И если раньше начальник кое-что ему спускал, теперь не пожелал более мириться и с этой слабостью Григория Борисова.

И тому оставалось одно — немедля взять расчет, чтобы успеть получить чистые документы и приличные отзывы начальника. И Григорий решил использовать неписаное, но верное по тем временам право, предоставленное ему, как человеку, близкому по своей инженерной должности (он честно завоевал это право на заводе как сменный инженер) к начальнику, обратиться к его милости через одного из самых доверенных его людей.

Вот и появился Борисов нежданно и незвано в особняке Лучникова с красивым букетом цветов. Его блистательный вид во всем преуспевающего, даже чуть фатоватого, но искреннего поклонника больших талантов своего начальника не мог вызвать у мадам Лучниковой никаких подозрений в его добропорядочности, когда он галантно вручил цветы стареющей даме. Григорий не раз высказывался в кругу друзей, что самый страшный враг России — это провинциальное мещанство, которое мешает рабочему классу идти прямым путем чистой, незамутненной правды и требовать справедливой платы за свой тяжелый и честный труд. Теперь он сам счел надежней всего принять вид этого ходкого типа времени — верного слуги православия, государя и отечества, густопсового, уверенного в своем преуспевании мещанина.

Играя заранее обдуманную роль перед мадам Лучниковой, Борисов сокрушался жестокостью века, в котором они живут, в самых общих и витиеватых словах высказал суждение о множестве несправедливостей, кои существуют и поныне в мире, их окружающем, таком холодном и неприветном.

— Посмотрите вокруг, — витийствовал Борисов. — Дикие леса, полные непроходимых топей и хищного зверя, отсутствие электрического освещения даже в доме, где живет такой, как ваш муж, высокоталантливый инженер и руководитель процветающего производства.

Мадам Лучникова благосклонно внимала красивым словам и не менее выразительным взглядам обаятельного и недурного, оказывается, собой молодого человека.

А Борисов ретиво продолжал:

— Скажите, пожалуйста, о чем говорит почти полная безграмотность населения не только в деревнях, но и в городе? Ужасные болезни косят мужика как траву, повсюду поголовное пьянство, в деревне дикость! А равнодушие, жестокосердие к людям?

«К чему он это клонит?» — в легкой растерянности соображала мадам. Борисов и сам, казалось, был упоен всепокоряющим даром своего красноречия, которое, он видел, ошеломило собеседницу и, конечно, должно еще больше расположить ее сегодня к нему.

«Надо сделать теперь удар на личные невзгоды и страдания», — подумал Григорий и, театрально сложив обе ладошки перед грудью и глядя мадам Лучниковой прямо в глаза, воскликнул:

— Поверьте, дорогая Полина Петровна, я просыпаюсь ночью в холодном поту и рыдаю от своего бессилия и ничтожества. Как мы живем? Заботами о куске хлеба, которого завтра может и не быть, без доброго прошлого и какого-либо просвета в будущем.

— Ну, зачем уж так, — не удержалась Лучникова. — Вы молоды, говорят, способны в работе, у вас-то вся жизнь впереди! — утешала она как могла своего визитера.

— Ах, милая Полина Петровна, — распинался Григорий. — Если бы вы знали, что больше всего меня гнетет: моя чудовищная слабость.

— Да полноте вам себя виноватить, родненький. Ну какая у вас, мужчин, может быть слабость? Это вот нам куда уж и деться. Слабы мы и беззащитны, женщины.

Григорий присел на стул и долгим, полным тоски и печали взглядом смотрел на Лучникову.

— Да не больны ли вы? — засуетилась Лучникова.

Он приподнялся навстречу ей и, глядя куда-то в пространство, тихо, трагическим голосом выдохнул из себя:

— Иной раз не хочется, не хочется жить, Полина Петровна. Я так одинок.

— Да не случилось ли что, не дай-то бог, с вами? Не таитесь, скажите. Как на духу.

Тут вот скромненько, но по-деловому кратко и точно Борисов изложил суть нехитрой своей просьбы, на поддержку которой и надеялся теперь, преданными глазами глядя в лицо Лучниковой.

— Да не отчаивайтесь, дорогой. Давеча Фрол Саввич высоко о вас отзывался. Бог даст, все устроится, получите хорошую его аттестацию — и ищите себе счастье, коли здесь его не нашли.

— Простите меня великодушно, простите, Полина Петровна, разволновал я вас, сердце у вас доброе, христианское, беречь надо, а я тут со своими болячками… Простите, молю вас, милая Полина Петровна!

— Что вы, что вы, молодой человек. Заходите завтра обязательно об это время, Фрола Саввича застанете.

Она величественно подала свою ручку Григорию, и тот прильнул губами к толстым, покрытым жирком, коротким пальцам хозяйки дома. А сам подумал: «Даже стакан чаю не предложила. Как всегда, скупенька мать-инженерша, прижимиста».

— Приходите завтра. Я сама Фролу Саввичу о вас словечко замолвлю.

— Не извольте беспокоиться, еще раз простите за это мое неожиданное вторжение.

— Что вы, что вы! Приходите завтра, будем рады вас видеть у себя.

Григорий резко открыл парадную дверь и выбежал на заснеженную улицу.

Он поспешил к заводу, чтобы успеть разыскать начальника и принести ему свои извинения за то, что, проходя мимо, навестил его милую супругу, добрейшую Полину Петровну.

Расчет Григория оказался точным. Назавтра из рук самого Лучникова получил он самые блистательные письменные отзывы о своей службе на Бежицком заводе. Теперь предстояло срочно сменить местожительство и работу, пока все в порядке и надежные рекомендации на руках. Зачем ждать, когда жандармерия возьмется за него вплотную? Благо во время поездки на Волжский завод он таки сумел в общих чертах договориться о своей будущей работе.

Друзья давно рекомендовали Григорию перебираться с Десны на Волгу. Вот уже который год едут сюда, на знаменитый Волжский металлургический, снимаясь с насиженных мест в Москве, Петербурге, Коломне, Брянске, рабочие всех самых высоких квалификаций — слесари-лекальщики, умеющие делать доводку измерительных плит до десятой микрона на глаз, снимать еще один слой металла с пластины толщиною в лист тонкой писчей бумаги, токари, которые так чувствуют суппорт, что резец под их золотыми руками может сделать деталь такой замысловатой формы и с такой высокой точностью, что, скажем, кольцо, выточенное с одного захода, входит в другое, выточенное следом за ним, так плотно, будто специально эти кольца «притирали» лекалами. А быстрота работы у таких мастеров дает возможность втрое перекрывать скорость обычного хорошего мастера.