Григорий Ершов - Холодные зори

— Братик, милый, мы-то с тобою тоже из того самого крестьянского корня вышли, ан ты вон как высоко взлетел, чуть ли не инженером считают…

— Но разве ж можно, сестренка, спокойно жить, если каждый день видишь рядом с собою людей, лишенных всего: и крыши над головой, и самого необходимого человеку — скажем, одежки, обувки. Да что там — вещей, нередко у многих нет даже черствого куска хлеба.

— Надо что-то для этих людей сделать! — горячо воскликнула девушка, до глубины души взволнованная этим важным и доверительным разговором. — Разве мало хороших людей вокруг: от себя оторвут, чтобы других поддержать.

— Все это не так просто, родная. Если бы было да-же очень много таких отзывчивых людей, все одно мелкими подачками не облегчить горькой участи миллионов. А к тому же, пойми, святое чувство человеческого трудового братства и единения во имя общего блага для всех, к сожалению, еще пока крепко дремлет в людях, и даже в людях труда и лишений. Человека надо еще уметь разбудить от многовековой спячки, чтобы миллионы тружеников земли и фабрик осознали наконец необходимость борьбы за свою свободу от гнета и угнетения.

— Так в чем же дело? — воскликнула Маринка. — Надо будить людей, рассказывать им повсюду, что живут они неправильно. Только вот малограмотна я, Гриша, и сама еще в толк не возьму, кто все-таки виноват, что так несправедливо получается на земле.

— А это, сеструха, и очень мудрено и очень просто. Возьми, к примеру, тот завод, где я так пока хорошо устроен. От силы пять, ну, десять из всех, кто к нему отношение имеет, получают львиную долю прибылей от труда рабочих и от того, что рабочие вынуждены втридорога в фабричной лавке покупать продукты, да и одежду. И лишь остаток накопленного трудом рабочих капитала делится на десять и более тысяч рабочих, да так, что хозяйские приказчики — мастера да инженеры — получают в пять, а то и в десять раз больше рабочего, обладающего самым высоким мастерством и сноровкой.

— Вот и надо на эту несправедливость открыть глаза всем рабочим! — запальчиво выкрикнула Маринка.

— Открыть глаза? — переспросил Григорий. — Целая система устройства современного общества — церковь, полиция, заводская администрация, даже школа, не говоря уже о царе и его министрах, вся власть которых держится на штыках и пушках, только и делают денно и нощно, чтобы глаза эти были плотно закрыты, а тех, кто пытается идти против хозяев, власти и церкви, ждет тюрьма да каторга.

— Я, братик, не про церкву. Всем хочется жить, какая же тут политика?

Брат усмехнулся:

— А в твоих требованиях к мадам Аннет разве была политика?

— Ну, ты сам говорил, я там бунт подняла!

— Бунт? Ты хотела помочь девушкам хотя бы чуть-чуть облегчить вашу незавидную жизнь. Речь шла буквально о копейках. А мадам тут же вышвырнула тебя за дверь. Кстати, хорошо для тебя кончилось: могло быть и хуже. Но твои требования во сто раз были скромнее тех, о которых надо думать, чтобы сделать всех рабочих счастливыми…

— Но должны все-таки люди когда-то по-людски жить?..

— Ах, по-людски? — с едким сарказмом сказал брат. — Почему же ты в свои семнадцать лет ни школы не окончила, ни даже диплома о своей специальности не получила? Ты бедна — вот ты и была унижена. Таков закон общества наживы и эксплуатации, в котором мы живем. Вот тебе и «не политика». Нет, девочка, где стремление к нормальной человеческой жизни сталкивается с интересами наживы на горе людском, там всегда политика. У власти стоит малая горстка людей. А у них все, вспомни хотя бы ту же мадам Аннет, — право брать к себе на работу кого захочется, и право на то, чтобы нанятые ими горбили спины за ничтожную плату, и право жаловать их или выгонять, лишая последнего куска хлеба. У тех же, кто на них работает, одно лишь право — всегда быть нищими и обездоленными, лишенными человеческого достоинства и человеческого образа жизни. Только разорвав цепи этой нещадной эксплуатации, человек-труженик станет хозяином своей судьбы.

— Выходит, мы с тобой, братец, останемся и вовсе в стороне, — с болью сказала Маринка.

— Нет, конечно, умница моя. Но нужны время и упорная работа, чтобы рабочие почувствовали свою силу. Это необходимо для дальнейшей и не просто экономической, но и политической борьбы. Борьбы за власть рабочих! Да. За власть! Только власть в руках самих рабочих даст людям труда место под солнцем. Парижские коммунары кровью своей заплатили за стремление к свободе. Но дело их и теперь живет в сердцах многих людей труда на земле.

— Как все это страшно, Гриша! — невольно вырвалось у Маринки.

— А вот страшного-то в этом как раз ничего и нет. Страшнее, если человек смирится с этой рабской идиотской жизнью. Это действительно страшно. Да читала ли ты хотя бы Горького «Песню о Соколе»?

— Да, Гриша, про «Песню о Соколе» я слышала, когда была в Москве, но мне еще многого там не понять, и сама пока этой книжки не видела.

А брат уже доставал откуда-то из-за голенища сапога тоненькую тетрадку с помятыми, пожелтелыми газетными листами.

— Это «Самарская газета». Лет семь, если не более, храню этот листок. Тут она просто «Песней» названа. А в книге — «Песня о Соколе». Только вот книги у меня нет. Бери листки.

И брат прочитал:

— «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь купаться в небе, свободном небе, где нет помехи размаху крыльев свободной птицы, летящей кверху». — Высокий голос его дрожал. Читал он с восторгом и верой в силу этих строк. А потом сказал: — Нет еще только в этих листках тех главных слов, которыми кончается эта песня в книге. — И он звонко выкрикнул: — «Безумству храбрых поем мы славу!»

— К чему же слава безумству?

— А затем, что это — безумство храбрых, отважных, самых бескорыстных людей. В этих словах и есть итог всему, о чем там, в этой «Песне», сказано.

— И все-таки, Гриша, в чем я не права? — воскликнула Маринка и задорно, как и раньше, когда она была совсем здорова, вскинула голову с большими рыжеватого отлива косами.

Григорий сидел на поваленной осине и с каким-то особым любопытством вглядывался в разгоряченное, оживленное лицо сестренки. Он провел всей пятерней по лицу, волосам и снова тепло улыбнулся, теперь своим неожиданным мыслям: «Отошел твой мудреный ступор, — с радостью за сестру подумал он, — а сердце у тебя, девка, доброе, отзывчивое к людскому горю. Это величайшее счастье — иметь такую душу».

Григорий теперь явно медлил с ответом. Думал, как бы нагляднее все это объяснить сестренке. Он понимал ее почти детскую наивность и ее горячее желание сразу помочь людям. Да, принимать к сердцу чужую беду как свое личное горе — это уже немалый шаг к тому идеалу человечности, которым жил и он. Только не знает еще Маринка, что пускай еще очень робко, но уже ступила она на тот путь, который требует осознания этих самых целей, этого добра. Человеку, который твердо решил помочь другим обездоленным и бесправным, без твердых и немалых собственных знаний истории и современных условий борьбы передовых людей за справедливость, против насилия и зла, не одолеть темноты других.