Григорий Ершов - Холодные зори

Маринку приняла на борт судна сама жена купца, хозяина барки. Григорий забросил туда же узел с Маринкиными пожитками и остатние съестные припасы — сухари, соль, сыр, а лодку цепью прикрепил к корме. Затем сам поднялся к Маринке, поглядел, как она устроилась, снял с себя весь свой наряд, облачился в какое-то рубище и опорки, после чего хозяин на своем шлюпе отвез его к бурлакам.

Вскоре и бурлаки начали подниматься, лениво натягивая на плечи свои лямки. Барка с усилием, сначала покачиваясь на месте из стороны в сторону и поскрипывая канатом, трущимся о железную скобу, тихо двинулась вперед против течения Десны, держась ее правого берега.

Григорий лямки не надевал. На его обязанности было, шагая прямо по воде, следить, чтобы канат не путался в сучьях ломаемых кустарников, отводить его от берега, если низко опускались сюда большие деревья, которые походя не сломать, а канат можно увязить так, что впору его рубить в этом месте. Работенка была не из лучших, но все-таки не лямку тянуть. И на том спасибо парням и хозяину!

И хотя шли вверх до пристани более трех дней, все же Маринка с Григорием должны были две ночи еще провести на берегу возле перевоза, ожидая Прохора, который и прибыл за ними на своем безотказном Лыске к ранее условленному сроку.

Гриша сильно кашлял. Внутри у него все горело, страшно ломило спину, ноги, плечи и грудь. Бурлацкое «рукомесло» не всяк вынесет. Три дня, которые он шел с канатом, на всю жизнь запомнились ему. Совершенно больной и измученный, но искренне довольный, что одержал победу над сестренкиным недугом, привез он ее на Прохоровой бричке домой.

Маринка порозовела, глаза стали веселыми, а настроение ровным и спокойным. Теперь она многое видела по-новому и смело вошла в дом.

Они долго стояли, крепко обнявшись, с Фросей, словно только что встретились впервые, не скрывая друг от друга непрошеных слез.

А когда поправился и Гриша, в семье, казалось, снова надолго установился добрый и мирный покой.

Нередко теперь можно было наблюдать, как Фрося сидит в кресле, а Маринка примостилась рядом на двух стульях, поджала под себя ноги, положив голову на теткины колени. А та костяным частым гребнем расчесывает длинные, волнистые, светло-каштановые с золотистым отливом, пышные волосы племянницы и тихо напевает.

Григорий уже давно привык к тому, что все силы и способности отдавал работе. Его ценили за безотказность, большую сноровку. Он мог сам встать за станочника на фрезерный или сверлильный, умел сделать любую деталь и на зуборезном и на токарном или строгальном станках. Но он еще и учил хорошей работе других, помогал мастерам в точном расчете технологии изготовления деталей, подсказывал, как лучше и полнее использовать особенности того металла, который поступал на обработку.

Но сейчас, когда после бурлацкой трехдневки его здоровье сильно пошатнулось и давний недуг — легочная чахотка — вдруг резко обострился, Григорий работал с большим напряжением, что называется, «на износ». И домашние хорошо понимали — долго такая равномерно-однообразная и внешне для них благополучная жизнь продолжаться не может. Тем более в ту суровую для России годину кровопролитной и явно заранее проигранной войны с Японией.

По ночам теперь не только Фрося, но и Маринка горько плакала от страшных мыслей о безвестной судьбе заброшенного на холодные поля далекой Маньчжурии дяди Митяя, а прислушиваясь к тому, как лютая болезнь — чахотка — терзала Григория (брат подолгу и надрывно кашлял, курил, пил воду и, видно, за всю ночь почти не смыкал глаз), сострадала его мучениям, догадываясь, что не от одной болезни своей не спит Григорий: и его беспрестанно гложет печаль по тысячам и тысячам понапрасну загубленных жизней в этой несправедливей и такой ненужной и жестокой для России войне. Ефросинья Силантьевна теперь также думала не только о Дмитрии, о его нелегкой солдатской доле где-то там, на краю земли, тревожась за его жизнь. Фрося не могла не видеть, что заботы о семье, каждодневная напряженная работа и даже редкие часы вечернего отдыха в кругу друзей не оставляют вовсе никакого времени Григорию на то, чтобы подумать о себе, серьезно заняться лечением. А болезнь все более и более подтачивает его силы. Да разве уговоришь его, тощего, бледного, с синяками под глазами — краше в гроб кладут! — заняться собой, хотя бы поехать в Брянск к врачу? Фрося знала от матери своей хорошее народное средство против чахотки. Весной, когда молодые сосенки пустят новые побеги, надо собрать их побольше, сделать из них крепкий, пахучий настой и пить его вместе со смальцем. Да уж больно далеко до весны. Еще и зима-то как следует не наступила.

У Маринки вскоре появилась и еще новая боль. Втайне ото всех, даже от Фроси, по Маринкиной настойчивой просьбе брат начал было обучать ее письму. И теперь она украдкой листала вторую часть только что выпущенного «Букваря» графа Льва Николаевича Толстого, из которого выписывала по совету брата короткие стишки и рассказики в свою тетрадь по чистописанию. Но ей самой пришлось и отказаться от занятий с братом. От Фроси она узнала, что почти сразу после того, как с завода ушли на фронт первые рекруты военного времени, дела брата в цехе резко ухудшились. Он поссорился с одним из мастеров своего цеха, взяв как-то под защиту солдатку, которую тот беспрерывными придирками по работе и угрозами увольнения склонял к сожительству. А мастер был родственником одного из влиятельных конторских служащих, да к тому же подлец из подлецов. Он стал распускать слухи о Борисове. В их числе немалое место занимали россказни о том, что будто бы Борисов подкапывается под начальника цеха Бежицкого завода господина Лучникова. Сам же мастер больше всего боялся попасть на фронт, а наиболее надежной защитой была инженерная должность, которую занимал Борисов. И если бы начальник цеха освободился от Борисова, ему, мастеру, не трудно бы было занять его место.

Не знала Маринка многого. Если бы одно это, для Борисова было бы полбеды. Но тут зашевелилась местная жандармерия. То ли там, как нередко случалось, специально состряпали на Григория какое-то дельце, то ли филеры (они особенно ныне усердствовали, чтобы угодить начальству) и впрямь кое-что сумели пронюхать о его, Григория, подпольной деятельности. И Григорий Борисов попал вдруг в разряд не сказать чтобы прямо неблагонадежных, но взятых «на подозрение». А это крепко ему связывало руки не только на самой работе, но и в его подпольной деятельности.

Постепенно ранее хорошо ему знакомые инженеры, начальники других цехов и даже мастера начали стороной обходить Борисова, более того, многие стали открыто относиться к нему настороженно.