Григорий Ершов - Холодные зори

Чувство какой-то неловкости охватило Василия: как редко вспоминал он ее в своей хлопотной жизни. А память словно искру высекала: с неумолимостью самой правды подсказала она слова той его давней детской клятвы маленькой девочке-хромоножке там, в далекой лесной сторонке. Да, он давно нарушил эту клятву: не искал эту девочку, не писал в Спиридонки.

И ему оставалось одно: молча вспоминать и клеймить себя внутренне самым черным и самым презрительным словом — клятвоотступник. Но его живые глаза излучали совсем иное. Они были полны удивления и откровенного восторга: жизнь снова дарила ему счастье. «Вот она какой стала, Маринка из Спиридонок! Хорошенькой, нарядной, обворожительной девушкой. Нет, это все не то. Я должен, я обязан ей сказать именно теперь, сию минуту все то самое-самое, что не успел за все прошедшие годы. И это должны быть очень добрые и очень светлые слова».

Теперь Василий зарделся юношеским румянцем. Он с нескрываемой нежностью взял Маринкину руку, поднос маленькую девичью ладошку к своему учащенно стучащему сердцу и тихо-тихо, чуть шевеля губами, прошептал:

— Ну, здравствуй, голубка моя, сестрица названая, солнышко неуловимое!

От таких трогательных слов у Маринки будто узелком стянулись нити добрых воспоминаний об их встрече в таком далеком детстве на глухой лесной заимке с тем сегодняшним большим днем, который подарил ей столь неожиданную и славную встречу. Слезы глубокого чувства признательности этому удивительному случаю навернулись на глаза. Она смахнула их платочком, тихо и радостно улыбнулась Васильку, словно бы возвращаясь из детства, и протянула навстречу ответно свою вторую маленькую, но твердую ладонь, обхватив его мускулистое плечо.

— Здравствуй, свет мой Василек, братик найденный. Совсем я было, родной, потеряла тебя. А слова твои всегда согревали мою одинокую душу. — И она тоже тихо, почти шепотом, но точно и с большим чувством, слово в слово повторила его клятву: — «Никому в обиду тебя не дам, пока жив-здоров, пока ноги по земле идут».

Василий Адеркин по-братски обнял ее.

— На всю отведенную жизнь никому, Мариша! Слышь, никому и никогда! Будь весела, счастлива! А я и мои друзья, не только я сам, но и все друзья, — повторил он с большим чувством, — не забудь! — всегда твоя опора верная.

С этими словами Василий схватил свои галоши, зонтик и, крикнув весело:

— Ждите в гости, земляки Борисовы! — умчался в ту же улочку, на которой недавно появился.

У Василия уже давно произошли изменения в быту.

Распродав по сходной цене все свое хозяйство, из деревни приехали в поселок его отец Константин Никанорович и мать Агафья Пантелеевна. Василькову отцу дважды пофартило в городке на Волге — старый его начальник, капитан на «Адмирале Нахимове» (ныне он возглавлял Центральную электростанцию Волжских заводов), через неделю присвоил ему с помощью старшего мастера Хорошева высшую рабочую квалификацию — старшего электромеханика — и положил сносный оклад, а Павел Александрович Хорошев довольно быстро помог ему купить в поселке недорого и в рассрочку полдомика с большой комнатой и кухней внизу и теплой светелкой. Теперь Филя на полном серьезе иначе и не называл Василия, как «хозяин», «домовик» или «оседлый».

Игнат Степанов, племянник Константина Никаноровича, случалось, теперь на одной неделе бывал у них дома не менее двух-трех раз. Но только один из Василиев — механик Масленников — знал, что Игнат Степанович вступил недавно в ту же партию социал-демократов, членом которой уже несколько лет был и сам Масленников. Знал он хорошо и подружку Игната Дарью Носкову, кубовщицу и уборщицу из механосборочного цеха, опытную подпольщицу, связную местной организации социал-демократов с одной из губернских явок.

Девушка эта была не только расторопна и трудолюбива в цеху, но мужественна и находчива в своей нелегкой революционной работе. Явка для нее была установлена в винной лавке на окраине губернского города. Выходила она в самое безлюдное время, ближе к полудню, часов в 10—11. Каково же было ее удивление, когда однажды, подойдя к стеклянной дверце, увидела она за прилавком незнакомого человека. Уже было и дверцу приоткрыла, чтобы войти. И хорошо, не растерялась, все-таки вошла. Пришлось достать кошелек, окликнуть (теперь она это ясно видела) шпика и подать ему деньги. Что делать, и шпик вынужден был налить-таки ей вина. Выпила, поблагодарила и пошла дальше мимо лавочки, так и оставив того в неведении об истинной цели своего прихода. Оказалось позже, что, действительно, лавочка эта давно взята на подозрение. В утренние, а то и в вечерние часы вызывали вдруг хозяина в полицейский участок и начинали составлять протокол — то якобы по акту об антисанитарном состоянии лавочки, то по жалобе на недолив. А в эти часы вместо хозяина в лавке дежурил опытный шпик, которому поручено было искать в посетителях связного.

Дрогни хоть на секунду связная у двери, увидев чужого человека за стойкой, не войди, а замешкайся, за ней увязался бы филер. От верного человека на Волжских заводах знали жандармы, что именно в этой лавочке явка, но кто выходит на связь и с кем ее осуществляют, еще не установили.

А дело заварилось нешуточное. В губернскую тюрьму было брошено несколько рабочих по обвинению в убийстве шпика, портного по профессии. Ему будто бы в глаза сказал один из рабочих: «Ты шпион». Портной расплакался, стал приводить множество доводов, настойчиво отстаивая свою преданность рабочему движению. Но просчитался в одном: начал вдруг охотно и часто угощать того самого рабочего, который в глаза назвал его предателем. Рабочие увидели, что портной добивается возможности любыми путями сохранить свою связь с подпольем.

И этот рабочий сделал вид, что поверил портному Денькову. Чтобы доказать свою полную искренность, он даже сообщил стукачу время и место очередной сходки рабочих-подпольщиков.

И в эту ловушку опытный филер наконец-то угодил.

Утром рокового для себя дня Деньков побывал у самого начальника губернского охранного отделения, получил инструкции и напутствия. Не догадывался провокатор, что подпольщики установили за ним строгое поминутное наблюдение. И уж, конечно, не мог он предполагать, что молодые, цепкие глаза Полины Браудо, дочери губернской знаменитости, известного в Москве и Питере главы местной адвокатуры, отметили и время его прихода, и время отбытия из охранного отделения. Она вела наблюдение из окна своего будуара в респектабельном двухэтажном особняке, который большими окнами без переплетов, из целого стекла, смотрел на расположенную напротив охранку. Не подозревал Деньков и того, что даже в поезде, по дороге к поселку Волжских заводов, ехал с ним рабочий-дружинник.