Григорий Ершов - Холодные зори

Но сам факт столь выгодного знакомства, завершенного шумной свадьбой, придал в глазах обывателей особую респектабельность и дому Борисовых, куда некоторые из них за честь почли бы быть допущенными.

Словом, жизнь в городке на Волге у Марины вроде бы вошла в нормальное русло. А вот поиск цели жизни и своего места в ней как бы отодвинулся в далекое будущее, потому что настоящее опять занимала одна лишь работа да случайные вечеринки.

И вдруг такая неожиданная и такая большая радость: в гости к Максиму Горькому приехал сам Федор Шаляпин и завтра дает в губернском театре концерт.

Скуп холодный октябрь на световой день: поздно рассветает, рано темнеет, глядишь, часам, к пяти уже и вечер на дворе. Но сегодня, казалось, никто и не заметил, что день короток. Зато все были наполнены ожиданием необычной встречи. Сегодня впервые в новом городском театре поет прославленный бас России.

Пришли кто в чем, и все-таки во всей этой пестряди угадывалось старание выглядеть почище, попригляднее. Кто имел, надели недорогие тройки: брючки с выутюженной стрелочкой, а под пиджаком — жилет. Ну и, конечно, в начищенных штиблетах. На иных зрителях блестели, словно самовары на ярмарке, русские сапоги. Эти были в черных, синих, желтых косоворотках, не без форса туго перетянутых разноцветными поясами из крученой ярмарочной тесьмы, и в портах из чертовой кожи или грубой шерсти. Некоторые, правда, заявились в стеганых поддевах, накинутых поверх не очень свежих рубах. Эти пришли, видно, прямо с работы, после пересменки.

Впервые в жизни попала Маринка в такой большой театр. Ей хотелось все видеть, все запомнить, все понять. И она не пыталась скрыть своего любопытства. Сейчас ее занимали разговоры соседей. И тех, что сидели одним-двумя рядами ниже, и тех, которые о чем-то весело и бойко спорили в последних рядках райка. Ей очень хотелось понять: какая она, эта молодежь, что собралась в театре, несмотря на приличную цену билетов даже на галерку?

— Нет, Петя, нет! Истинно душевная песня будит лучшее в человеке, зовет в светлое… — негромко, но напористо спорил со своим соседом по первому ряду галерки худощавый, подвижный, интеллигентного вида человек.

Проведя огромнющей пятерней по пышной и длинной шевелюре, его приятель высоким с надтрещинкой голосом застрекотал, и Маринка не без удовольствия уловила в нем приметы чисто волжского, окающего говорка:

— И-и-о-о-ох, друже мой, свет Олеша! Ино раз така песенка попа́дет, хоть в гроб ложись — тоска душу стиснет, и свету белому не рад. Иль не довелось повстречать волжских бурла-ч-ков?

— Слыхивал. Как не слышать? Чай-коть на Волге рос! Потому и говорю: песня наша одну боль родит, сердце людям студит. Иной песни, Петя, хочется. Иной! Чтобы жила в той песне живая душа! — прозвучал негромкий ответ.

Галерка продолжала гудеть.

Радостное, праздничное настроение царило тут. Большинство составляли молодые люди.

Оглядываясь вокруг, Маринка отметила для себя, что многие юноши носили длинные, ниже мочек ушей, волосы. В те годы это чаще можно было встретить разве что у сельских учителей. Бросались в глаза у части молодых крепко зажатые в руках массивные длинные самодельные палки. В партере приметишь разве что тросточку или зонтик у кого-нибудь из пожилых людей.

И тот, которого приятель называл Петром, пришел в косоворотке, перетянутой нешироким ременным пояском, и так же, как другие на галерке, опирался подбородком на толстую суковатую палку, видно, хорошо отполированную временем. Его темные брови, словно два крыла, разлетались высоко над широкими раскрыльями носа, сильно изъязвленного оспой. Массивный нос подчеркивал худобу его изможденного лица.

И Петру Ермову вдруг бросился в глаза слегка вздернутый девичий носик на скуластеньком небольшом личике и перекинутая через плечо тяжелая, длинная русая коса.

Отсидев, правда не очень долго, за листовку, случайно обнаруженную в его инструментальном ящике дотошным мастером, он лишь вчера вышел на работу, но уже не в цех, а теперь на скромное жалованье режиссера в недавно открытый вечерний клуб при столовке, где до того бесплатно исполнял обязанности руководителя местного самодеятельного, или, как принято было тогда называть, народного театра.

«Эта птичка залетела сюда на галерку явно случайно, — с невольной неприязнью подумалось Ермову. — Ишь как вырядилась. Явно не нашенская…» Но тут же он забыл о ней, вновь целиком уйдя в беседу с приятелем.

И вдруг по рядам словно сильный ветер пробежал. Взволновался, взбурлил раек. Многие повскакивали с мест, стараясь заглянуть в партер.

— Робя, никак сам Горький? — звонко выкрикнул кто-то.

Маринка вместе со всеми привстала, всматриваясь в партер и в ложи бельэтажа.

— Да вон, вон… С новым режиссером в ложе… Вишь, еще стоит, разговаривает! — услышала Маринка негустой голосок того, которого звали Петром. Он призывал своего дружка взглянуть вниз.

Маринка теперь так глубоко наклонилась вперед, будто пыталась на крылышках элегантных буфов своего коротенького бархатного жакетика выпорхнуть с галерки, туда, в аристократично-чопорный партер. Ее ярко-желтая шелковая кофточка давно бы выбилась из-под модной атласной юбки, если бы ее не удерживал крепко широкий кожаный пояс. Маленькая, тарелочкой, шляпа чудом держалась на самой маковке Маринкиной пышноволосой головы. Серо-зеленые глаза девушки напряженно блуждали по ложам, выискивая того, чье имя сейчас было на устах райка.

— Осторожней, Маринка! — предупредил брат.

Но Маринка была поглощена увиденным внизу.

И Григорий Иванович с таким же чувством открытого восхищения смотрел на Максима Горького. Высокий, сутуловатый и еще совсем молодой, стоял тот в длинной черной суконной блузе, перехваченной узеньким кожаным ремешком. Наклонив слегка голову, он будто к чему-то прислушивался. На его прищуренные глаза падала теперь тень от густых каштановых бровей. Горький с легкой улыбкой увлеченно о чем-то рассказывал своему собеседнику, молодому, элегантно одетому господину. «Спутница его, видно, как и я, невысокого роста. Совсем молодая и очень приятная дама!» — жадно вглядываясь в ложу, подумала Маринка. Зоркий, наметанный глаз портнихи не мог не отметить и того, что одета была эта дама и модно и вместе с тем не броско, с какой-то подчеркнуто непринужденной простотой.

Ах, как чисто по-женски завидовала сейчас девушка с галерки невысокой милой даме, что сидела в ложе с Горьким! Ей искренне казалось, будто та, счастливая, просто купалась в теплых и ласковых лучах его очень нежного взгляда. И был этот взгляд чем-то необычен: такими глазами, быть может, смотрят лишь очень любящие люди. А на нее, на эту маленькую женщину, так смотрит сам властитель дум тысяч и тысяч лучших сынов России!