Григорий Ершов - Холодные зори

— Бра-а-аво-о, Шаляпин. По-о-овторить!

Шаляпин высоко поднял голову, приложил козырьком руку к глазам, начал всматриваться в население райка. В этом по-своему красивом голосе он готов был услышать силу и мощь соперника и, видимо, искренне тому порадовался.

— Пов-то-о-ри свое «браво»! — ответно крикнул он на шаляпинских низких октавах галерке.

Теперь уже стоя, Сергей Ермов еще громче, но высоко, чуть ли не в теноровом регистре, бросил сверху на сцену молодцевато и задористо:

— Про-о-о-сим Шаляп-и-и-ина-а!

И в ответ зазвучала любимая волжская «Дубинушка».

Галерка дружно подхватила припев:

Шаляпину, видно, не впервой было слышать такую втору.

И официальный губернский город, а почти весь партер и ложи нового городского театра были заняты высокими губернскими чинами — и светскими, и военными, и духовными — впервые услышал со сцены своего театра гневные, бунтарские слова народной, по-разински удалой песни.

Глаза молодых парней сверкали. Те, что сидели в последних рядах, давно поднялись со своих мест. А к концу песни почти вся галерка пела стоя. Оглушительными хлопками крепких и жестких рабочих рук приветствовала она своего любимого артиста-волгаря. Когда опустились на свои места, крепко сжимали молодыми мозолистыми руками свои палки. Маринке почудилось, будто это и были те дубинки, которые помогут решить трудный многовековой спор между людьми труда и горсткой власть имущих.

Тут Маринка увидела, как Горький там, внизу, в ложе, энергичным рывком головы откинул свои длинные волосы, крепко схватил свою суковатую палку и только теперь помогает своей партнерше подняться с мягкого кресла. И на Маринку вдруг нашло какое-то прозренье. Она увидела на галерке множество таких вот Горьких — и волосы, и косоворотки, и кушаки, и палки — все было, как у него. Вот кому хотят подражать молодые рабочие. Даже своим внешним видом многие из них стремятся быть похожими на него, на своего кумира Максима Горького.

Теперь и Маринка твердо знала, у кого учиться тому, как жить. Не велика беда, что она не парень. Жаль, что до сих пор очень мало читала его книг, хотя и не раз слышала и о нем самом, и о его творчестве от брата и от его друзей. И еще одна мысль была неуемна: «Каков этот тихоня Сергей Сергеевич! И какой у него удивительный голос!»

Концерт окончился. И огни рампы погасли.

Вскоре к театральному подъезду подкатил закрытый фаэтон с двумя керосиновыми фонарями по бокам кучерского высокого сиденья. А на нем, в кучерской высокой шляпе, с белыми перчатками на руках, восседал уже знакомый Маринке по Бежице приятель Григория Прохор.

— Переманил-таки меня вслед за собой ваш братец, Мариночка, — мягко улыбаясь ей, сказал Прохор, — И место нашлось неплохое.

Маринка быстро забралась в экипаж и удобно устроилась на мягких подушках. Брат успел показать сестре коробку со шляпкой, но держать ее в пути не дал. Путь, мол, длинный, устанешь, дорогая.

Серый в яблоках жеребец с пристяжной каурой резво взяли с места. Звонко зацокали по клинкеру, а затеи по булыжнику подковы, впереди была неблизкая дорога к поселку дымных Волжских заводов.

Нет, не работа у Ройтмана определяла теперь Маринкину жизнь. На семейном совете принято было решение учиться Маринке дома: Борисов пригласил двух репетиторов.

Щеголеват и неизменно галантен со своей ученицей был репетитор по математике и черчению — черноволосый и стройный молодой техник Григорий Борман. Но становился жестоковато-надменным и беспощадно требовательным, когда спрашивал заданное или ранее усвоенное. Можно было его не понять, переспросить один и другой раз. Однако забыть усвоенное, как любил повторять Григорий, «на века» Маринка не имела никаких прав. «Пройденное однажды — вспоминать моментально!» — таков закон репетитора. Поэтому и был он непреклонен при опросе.

Алгебра давалась Маринке труднее, нежели геометрия, а черчение было для нее отдохновением души. Карандаш и резинка, линейка и угольник, рейсфедер и циркуль — все это одинаково было послушно в ее ловких руках, под ее острым и точным взглядом, при ее удивительной усидчивости и трудолюбии.

И наконец настал день, когда Борман заявил, что уроки черчения прекращает и все освободившееся время они посвятят урокам по математике.

Занятия велись по строгой программе специальных классов гимназии, чтобы Маринка в будущем могла сдать математику за гимназию экстерном.

У Петра Ермова, наоборот, и намека не было на систему или определенный объем знаний.

— Здравствуйте, Марина Ивановна! Я пришел вести, надеюсь, приятные не только для меня, но и для вас душеспасительные беседы из литературы россов и их новейшей истории, — такими словами он начал их первое занятие. Тогда же попросил Маринку написать пробный диктант, чем немало смутил свою слушательницу, которая с большим трудом могла разве что выписывать небольшие тексты из книги для чтения, И буквы получались при этом неровные, а строчки то ползли круто вверх, то вдруг опускались вниз. Тетрадями в линейку она никогда не пользовалась.

Пунцовая от волнения, с пером в руке, беспомощная и подавленная, сидела Маринка, низко склонясь над линованным листом белой бумаги, но так и не решаясь испортить его своими каракулями.

А воодушевленный тишиной и большим вниманием своей ученицы молодой репетитор ходил от окна к двери, затем обратно, заложив руки за спину, и медленно, слегка по-волжски окая, вдохновенно диктовал, читая нараспев:

— Надо так и писать, как в народе говорится, — говорил Петр, — не «рекруты» — это по-книжному, а «некрута» — здесь и рифмовка опирается на народное окончание, на «а», скажем, не слесари или инженеры, а слесаря, инженера. И дальше идет, сложенная народом, я бы оказал с некоей лихостью, игривостью, припевка:

— Написали? Давайте проверю, — подходя к Маринке, весело сказал Петр.

А Маринка сидела ни жива ни мертва, румянец схлынул со щек, и язык ей не повиновался.

Петр увидел девственно чистый лист линованной бумаги, но не смутился.

— Добро! — как ни в чем не бывало, продолжал он. — Теперь мы разучим это маленькое народное восьмистишье, на мой взгляд, шедевр современного народного стихосложения.

И Маринка с ходу слово в слово повторила эти поулочные припевки, которые уже не однажды слышала в поселке.

— Чудесно! — похвалил Петр.

После этого урока Маринка твердо решила заниматься с Петром Ермовым только литературой и историей, а писать взялась учиться сама. И прослыла вдруг зазнайкой и задавакой. Знакомые молодые люди оставляли, случалось, на ее имя записочку с изъявлением своих дружеских чувств или просьбами пойти, например, на спектакль рабочего театра. Маринка прочитывала записочки, но сама ответных записок никогда не посылала. Приходилось парням находить момент, чтобы устно повторить свое приглашение, и тогда, естественно, Маринка или отказывалась пойти, если не могла, или соглашалась.