Григорий Ершов - Холодные зори

— Ефросинья Силантьевна, — жаловался Маринкиной тетке Гришин товарищ Миша Крохин, — вы бы хоть подсказали Марине. Такая милая, работящая, умная девушка, лишенная всякого жеманства, теряет все свое обаяние из-за непонятного афронта.

— О чем ты? Растолкуй мне, что за этим непонятным словом стоит.

— Да уж больно барыньку из себя разыгрывает, — напишешь ей записочку, с добрым дружеским расположением напишешь. Но ответа не жди. Только при случайной встрече из нее ответ этот и выдавишь. Ни к чему, мне думается, эта столичная заносчивость.

Тетка отшучивалась, как могла, и ссылалась при этом на дурное воспитание, полученное, мол, Маринкой еще в отрочестве у мадам Снизовской, вздорной и гордой полячки.

— Видно, там, у них в Варшаве, не приняты эти записочки всякие да письма, — говорила она, еле сдерживая улыбку. — Налаживайте дружбу без помощи почты и бумаги. Так-то, может, оно и лучше.

Очень бы хотелось Фросе помочь Маринке, да она и сама писала с трудом, какие уж там занятия с племянницей.

Но занятия с педантичным и требовательным Григорием Борманом шли теперь у Маринки более уверенно, а Петр Ермов не мог нарадоваться цепкой памяти и сообразительности своей ученицы.

С каждым днем Петр все более убеждался, что пришла пора приобщить Маринку к более серьезным занятиям в коллективе кружковцев-подпольщиков.

И на одном из занятий прямо сказал свой воспитаннице:

— Ты у нас примерная ученица. Но ты, заметь, и сама плоть от плоти, кость от кости трудовой, рабоче-крестьянской семьи. И тебе мало простого ученья. Самой надо участвовать в борьбе за лучшую жизнь своего народа, своего класса.

— Петр Леонтьевич, а что такое класс? Я знаю, что так называется учебная комната в школе, но вы вкладываете в это слово какое-то иное понятие.

— О классах и классовой борьбе, Маринка, говорить открыто в наше время опасно, хотя понятия и определения эти строго научные, а наука эта называется марксизмом, то есть ученьем о рабочей революции против царя и помещиков. И пока что эта наука доступна лишь революционерам-подпольщикам. Они вынуждены собираться тайно, небольшими группами, чтобы их не предали шпики, чтобы не поймала полиция, не бросила в тюрьму.

Ермов рассказал Маринке об основах конспирации, принятой у революционеров.

— Я-то не болтлива, Петр Леонтьевич, мне верить можно, — твердо и убежденно сказала Маринка.

— Вот и я так думаю. А потому и предлагаю тебе вступить в наш кружок, где занимаются люди проверенные и надежные, познают азбуку сложной революционной науки. Ни родные, ни друзья не должны будут знать, где мы собираемся и зачем ты туда ходишь. Для них всякий раз надо будет подыскивать благовидный предлог. И чаще всего места сбора будут разные. Ну, а в субботу, часам к пяти, я заеду за тобой на извозчике, приглашу прокатиться по историческим нашим местам — на Пески, на Болото, в Марьину Гриву, в Больничную рощу, в Борки, на Волжский съезд к заводскому причалу. Сойдем неподалеку от места сбора, извозчика отпустим. Ну, а после кружка найдем другого и приедем домой, как с прогулки. Подойдет?

— Это замечательно, Петя, милый ты мой учитель и наставник. А мы и взаправду поездим немного?

— Ну конечно. И о нашей исторической экскурсии ты уже сегодня можешь рассказать и тетке, и брату, чтобы не был мой приезд для них столь неожиданным. А у Ройтмана в этот день освободись пораньше, чтобы к моему приезду быть дома.

— Спасибо, Петр!

— Погоди благодарить. Беру тебя на дело трудное, требующее и сил, и воли большой, и решимости. А иной раз и больших лишений. Не забывай об этом, милая подружка.

И вот уже Петр с Маринкой шагают под руку, словно муженек с любимой женушкой, по безлюдной еще в это сравнительно раннее время улице на Песках. Проходной двор, глухой закоулок, и они у калитки. Петр нажал на щеколду, и мимо одноэтажного приземистого домика они углубились в дальний зеленый уголок двора, где под раскидистыми ветвями старого клена в затишке примостилась банька — место явки членов подпольного рабочего кружка. И тут их неожиданно окликнули.

— Восход! — прошептала Маринка пароль. — Мы вместе, — добавила она, не отпуская Петра.

Дежурный невольно улыбнулся: он давно и хорошо знал Петра, старосту их кружка. Но сказал по-деловому:

— Проходите. Придется немножко обождать, не все собрались. Занятия сегодня будет вести сам товарищ Свердлин.

А однажды получила она и первое поручение подпольного местного комитета РСДРП.

Зашел к ней как-то субботним вечером — не заниматься, а в гости, это сразу было видно по его ослепительно белой рубашке с новым галстуком и «с иголочки» тройке из синего добротного тонкошерстного сукна — Петр Ермов, а с ним Василий Адеркин.

Бутылка вина, пирожные и даже цветы — все говорило, что пожаловали визитеры. Сели пить чай, болтали о поселковых новостях, о погоде. Подошел и Маринкин брат. Чаепитие продолжалось мирно и весело.

— Мать моя матушка, — картинно балагуря, ударил вдруг себя по лбу Василий, — совсем заболтались в гостях-то у вас, Марусенька, с Петром свет Леонтьевичем и чуть было главного не забыли.

— Просьба у нас к тебе, Маринка, — серьезно сказал Петр.

Брат с сестрой переглянулись.

И Адеркин уже деловым тоном разъяснил:

— Девчата и бабы наши заводские, слыхали мы, часто бегают сюда к вам, Марь Ванна, — не выдержал серьезной манеры Васек, — то скроить покажи, то научи цветочки вертеть.

— Я всегда, Вася, готова помочь подружкам в чем могу, — ответила Маринка.

— Вот и надумали умные головы, а не помочь ли тебе, Марь Ванна, открыть нашу рабочую школу кройки и шитья, — шутливо и вместе с тем явно серьезно сказал Василий.

— Такую школу в наших условиях можно открыть лишь как частную школу мадам Борисовой, — сказал Григорий.

«И как это я, тертый калач, до сих пор не придавал никакого значения тому действительно верному шансу, который при умелом подходе к делу может иметь обладательница всех тех многочисленных справок и дипломов, что Маринка вывезла во второй свой наезд в Москву», — невольно подумал брат.

А Маринка сообразила, что немалую помощь в открытии собственного «дела» могла бы оказать жена главного инженера Волжских заводов, с которой она месяца два назад познакомилась у Ройтмана. Маринке пришлось учить ее делать искусственные цветы. Та даже стала присылать за Маринкой выезд своего мужа. К счастью для Ройтмана, барыня быстро уставала от работы, которая требовала большого напряжения и усидчивости. И Маринка часа через полтора возвращалась к себе в мастерскую.

Старик получил возможность все чаще оставлять свою помощницу в мастерской одну, отправляясь по именитым заказчикам. Это позволяло Марине почувствовать вкус настоящей самостоятельности в работе, и теперь она ничуточки не страшилась стать сама хозяйкой швейного заведения.