Григорий Ершов - Холодные зори

Максим Горький ссутулился, облокотясь руками на высокую, словно посох, очень толстую и, как показалось Маринке, суковатую палку. На руках покоился его подбородок, а густые длинные волосы двумя потоками спускались к его слегка приподнятым плечам. Сейчас Маринке он чем-то напоминал орла, вот-вот готового широко расправить крылья.

— Гриша, — услышала Маринка тихий-тихий шепот неподалеку от себя. Кто-то бок о бок сидел с ее братом и говорил ему на ухо: — Они намерены скрыть любые улики против незаконных действий старого правления, и теперь нам остается одно — добиваться безусловного исполнения нового устава. Во что бы то ни стало! Это сейчас наша главная задача. Помни — наше требование непреклонно: основную прибыль — на заборный рубль, а на паевой — лишь меньшую долю. И только так!

Маринка услышала этот разговор, может быть, потому, что было произнесено близкое имя, назвали ее брата. Внимание всех присутствующих и на галерке, и в партере было приковано к сцене. Там старый капрал, воссозданный силою шаляпинского дара артиста и певца, исполнял свой последний солдатский долг:

— Моя задача? — Маринка слышала тихий голос брата.

Он говорил прямо перед собой, не поворачивая головы к собеседнику. И тот отвечал:

— Надо, чтобы об этом менее всего знали в конторе, а поболее того — как можно шире — на заводе, в цехах. Все готово, Повезешь в поселок в коробке для шляпок. Она в фаэтоне у твоего Прохора. Найдешь его, где всегда… Захвати сестру из театра и вручи коробку, пусть везет. Если не угодили по вкусу, шляпку можешь потом выкинуть.

И снова зал гремел, прося, настаивая, требуя повторения баллады.

Место рядом с братом опустело. Как ни наблюдательна была Маринка, ей не удалось припомнить, кто там сидел. Брата спрашивать бесполезно. Она и сама догадалась, что с этим разговором у брата связана какая-то большая тайна.

Григорий стал подчеркнуто оживлен. Когда объявили антракт, он бегал за шипучкой, угощал Маринку шоколадом и между прочим сказал:

— А я тебе сюрприз припас, да вот, видно, стар и болтлив становлюсь, не могу удержаться, чтобы не рассказать о том, что тебе сегодня купил.

— Шляпку? — неосторожно вырвалось у Маринки.

Брат изменился в лице, но быстро взял себя в руки и безразлично произнес:

— Может быть, может быть… А чего бы ты хотела?

— Милый братик, — весело сказала Маринка, — что может быть лучше модной шляпки?! Посмотрим, какой у тебя вкус!

Брат вдруг стал снова, как обычно, серьезен и деловит.

— Слушай, сестренка. Я познакомлю тебя сейчас кое с кем из моих друзей. Выйдем из зала.

Предложение брата несколько удивило Маринку: друзья часто приходили к нему. И вдруг новые знакомства в театре?!

Но все эти мысли прошли как-то мимолетно. По-настоящему взволновало ее другое. Она никак не могла объяснить себе, откуда вдруг набралось такое множеств во интеллигентных людей сегодня с ними на галерке? Они так свободно судят обо всем, немало знают, много читают, часто посещают театры, концерты, даже на ярмарке. И все такие образованные. Но почему же все-таки они одеты, скорее, как простые рабочие?

Об этом и спросила брата.

— Они и есть рабочие — слесари, вальцовщики, клепальщики, сталевары, формовщики, токари, столяры да кузнецы, словом — корабелы да паровозники, — ответил брат.

— Петя, Петр Леонтьевич, — окликнул он длинноволосого парня, которого Маринка еще до начала концерта приметила, когда он разговаривал с соседом.

Петр услышал и подошел.

— Знакомься, друг, вот это и есть моя родная сеструха.

Рябоватый длинноволосый высокий парень немного смутился: «Вот те и барынька!», но представился спокойно:

— Петр Ермов.

— Маруся Борисова, — слегка пожала его протянутую руку Маринка, помня, что ее всегда пробирали знакомые за то, что, здороваясь, она сжимает пальцы словно клещами.

— Эй, Василек, правь сюда, — в свою очередь Петр окликнул красивого чернобровенького паренька с длинной чернявой шевелюрой «под Гоголя». Маринка заранее заулыбалась, ей приятно было вновь встретиться с братцем нареченным. И она крепко стиснула протянутую Василием руку. Его глаза смеялись.

Подошел и скромно поздоровался сосед — Сергей Сергеевич.

— А это мой брат, Марина Ивановна, хотя и двоюродный, но самый близкий, — с чувством сказал Сергей Сергеевич, кладя руку на плечо Петра.

А Петр обнял Василия и весело сказал:

— Вот такие мы и есть: всяк на свой манер и все один к одному, Марина свет Ивановна. Любите нас и жалуйте.

Раздался гонг, и Петр взял под руку Марину, оставив в некоторой растерянности и Василька и Сергея. Григорий задержался, сказав, что к началу второго отделения он не опоздает.

Когда расселись и уже погасли верхние огни, Маринка вдруг услышала голос Петра:

— Марина Ивановна, познакомьтесь хотя бы издали с соседом моим — представляю: Алексей Садников, конторщик первой руки, не человек — голова, словом, мой друг и сотоварищ.

— Будем знакомы, — живо откликнулся тот, быстро повернув голову в сторону Марины, и почти крикнул: — Насчет первой там или десятой руки — не слушайте, а зовут меня и впрямь Алексей.

Тихо вошел и сел на свое место Григорий.

И вот вновь зажглись огни рампы. В зале свет погас. Началось второе отделение незабываемого концерта.

Шаляпин был в ударе. Он с блеском исполнил «Двух гренадеров» и любимую Горьким «Сижу за решеткой…», затем свою коронную «Блоху». Его без конца вызывали, просили петь еще и еще.

Федора Ивановича в этот вечер буквально и на полминутки не отпускали за кулисы, а он охотно и с большим подъемом пел и пел.

раскатами грома гремел шаляпинский бас в театре, а Маринка все-таки услышала, как кто-то сказал неподалеку от нее:

— Нет конца и нет краю горюшку русскому…

— Мимо горя не пройдешь, — как бы отвечая на эти слова и на песню, которую сейчас исполнял Шаляпин, раздумчиво сказал Петр. И неожиданно с таким напором, будто держит речь перед большой толпой, заговорил, обращаясь к соседу, порывисто и страстно: — Слезы голодных, жестоко обманутых, боль сердца народного, его стон и плач в этой истинно русской песне. И все-таки, Олеша, люб мне Шаляпин наш более всего иным: каким-то буйным, что ли, озорноватым мужицким темпераментом… Шаляпинская песня — ты прав — подымает, брат, возвышает душу. Да, такая песня ведет вперед, и только вперед!

Новая волна аплодисментов заглушила слова Петра.

Федор Иванович уже в третий раз выходил к рампе, кланялся, но петь не собирался.

И тут с галерки, покрывая гул приветственных рукоплесканий, раздался властный, баритонально высокий, но необычайно свежий, молодой и зычный басок: