Григорий Ершов - Холодные зори

Клюнули мужики на приманку. Ни тебе пилить, ни рубить, ни ответа несть, а навалил восемь мешков и вези в город. Вернулся с квитком — получай рупь!

И поплыла мука в губернию. В городе хитрый грек заранее для ее хранения откупил лабазы. В другие лабазы, рядом, ссыпали зерно. Возили всю зиму по твердому насту. А весной всю эту уймищу хлеба по государственной, но уже весенней цене продал грек снова государственным чиновникам с наценкой на перевоз каждого куля всего в две гривны. Невелика, казалось бы, нажива! Но человек он стал в этих местах и у чиновной знати, и у мужиков — свой. Всяк мужик мог ему везти возок дров, разделанных или в бревнах: все забирал расчетливый хозяин. Платил за дрова по местной, даровой цене. «Все равно сверх местной цены рубля не заработать, если муку отказаться в город возить», — думали мужики. А следующей зимой отставной подпоручик погнал эти дрова на мужицких же лошаденках по полтиннику за поездку в губернию по мелким левобережным заволжским городкам и поселкам целыми обозами. Во главе каждого обоза ехал его доверенный. С каждого воза трояк, а то и боле того привозили хозяину. Год выдался голодный. У грека снова лабазы муки да зерна полным-полнехоньки. Тут-то он своих доверенных и распустил по всему Поволжью с хлебными обозами. И озолотился, да так, что стал земли по всей России скупать, хлебом засевать, а хлеб тот гнать в свои лабазы до новой нехватки. И разбогател, земли эти вот, почитай, все поскупал, и Волжские железоделательные заводы поставил.

Сидел Егор Евлампиевич, цигарку потягивал, и, будто дымок от самокрутки, вились и тянулись воспоминания.

Взглянул в сторону губернского города, вспомнилась яркая, пестрая ярмарка. Большой белый столб на ярмарочной площади, битком набитой простым людом. Собрались поглазеть на счастливчиков, осмелившихся взобраться по гладкому столбу, чтобы снять укрепленную на самой его верхушке пару ладных яловых сапог ходового размера. Помнит Егор Евлампиевич, уже и не парень — молодой женатый мужик был, но разулся и полез по столбу. Поначалу все вроде бы как и ничего шло. Цепко облапил сильными и длинными ручищами столб, а босые крепкие ноги с широкими по-крестьянски ступнями прижал что было сил к обеим сторонам столба, укрепился и хвать руками выше. Подтянулся. И вновь ноги хорошо в столб упер. Так и лез до самого, почитай, верха. Да под самыми-то сапогами столб оказался не то мылом, не то жиром каким обмазан. Только закинул руку Егор, чтобы сапоги схватить, ан на одной-то руке и подуставших ногах могутное тело его не удержалось — не заметил сам, как до половины столба скатился. Ну, а правило известно: «С одного раза!» Пришлось несолоно хлебавши под смех всей площади спускаться наземь.

И тут не видный ни ростом, ни телом, щупленький, поджарый такой парнишка, и картуза гимназического не снял, вдруг по столбу споро так полез. Не успела площадь и ахнуть, как он вместе с парой новых сапог съехал вниз. Очень тот паренек Егору запомнился — тоненький, аккуратненький такой, щечки беленькие, а снял внизу свой гимназический картуз — волосы черной большой копной, да все в завиток, словно каракуль на ином воротнике. По волосам — ну цыган цыганом… И еще заметил Егор. Прежде чем надеть новые сапоги, вынул тот из карманчика гимназической курточки, которую оставлял, пока лазил, на земле, очки без дужек и надвинул на длинный орлиный нос. И глаза его стали от этого еще как будто бы шире, да вдруг прорези их совсем сузились — ослепило, видать, солнышко. Но как был доволен парень! Пот с лица утирает и во весь рот улыбается, а зубы — ровные, белые. Но тут очки запотели. Стал протирать очки, а там и вновь их на нос, затем и сапоги надел. Хватился Егор, а парня — поминай как звали.

Ан довелось с ним встретиться и еще раз. И не так уж давно, года полтора-два назад и всего-то.

В местном партийном комитете обсуждали вопрос о том, кого оставить в глубоком подполье на случай репрессий и обескровливания верхушки революционного подполья после первомайской демонстрации, когда впервые открыто решили выйти на улицы слободки под красным флагом и с лозунгом: «Долой самодержавие!».

Согласно поручили в тот день руководство всем делом продолжения революционной подпольной борьбы в слободке и на заводе именно ему, Егору Тихому, члену местного комитета РСДРП с первых дней провозглашения партии рабочего класса России. Он был признан наиболее законспирированным из соцдеков и наиболее авторитетным среди населения поселка, так как уже к тому времени сумел занять должность старшего мастера и даже у начальства значился на самом лучшем счету.

И через год после того, как его товарищи большой группой были схвачены во время первомайского шествия, попали в тюрьму, а затем сосланы в далекую Сибирь на каторгу, тогда вот и встретился он вновь с кучерявеньким брюнетом в пенсне на выразительном орлином носу. Теперь разница в возрасте была еще заметней. Моложавый, несмотря на отпущенные усы, студент не то инженер не узнал в нем того молодого парня, что пытал до него счастья на ярмарочном столбе. И немудрено. Раздался в плечах, заматерел и, что уж там говорить, постарел заметно Егор Тихий.

После положенного при таких встречах пароля, в то время как подавали друг другу руки, моложавый коротко бросил:

— Свердлин, агент ЦК и член губкома РСДРП большевиков.

Егору Тихому представляться было ни к чему — не он был вызван, а сам Свердлин пришел к нему, хотя разыскивал через третьих лиц. Ну да это лишний раз подчеркивало, как и там, в высшем партийном руководстве, ценят его большую законспирированность.

Открыто и доступно любому жил он как старший мастер, один из старейшин этих заводов и самой слободы.

Вторая его жизнь — революционера-подпольщика — была известна лишь двум-трем товарищам по местному комитету да губкому РСДРП. Ну и Анне Максимовне, жене, конечно.

После раскола, который учинили в партии меньшевики, потерпев поражение от большевиков на II съезде, подчас трудно было Егору Евлампиевичу Тихому самому разобраться в обстановке и сплотить на работу в революционном подполье молодые кадры. Попробуй разберись, когда в одной РСДРП есть и «искровцы», и «новоискровцы», и «большевики», и «меньшевики», и твердые «искровцы», и «болото».

Однако к беседе со Свердлиным он был готов. Знал он и основные теоретические работы лидеров большевизма как главного, подлинно революционного направления, организующего революционную борьбу русского рабочего класса России. А через «Искру», затем «Вперед» и другие партийные органы печати был всегда в курсе конкретных событий политической жизни партии, рабочего класса и других слоев населения страны. Благо что, несмотря на аресты десятков агентов «Искры», несмотря на разгром в Кишиневе искровской типографии, партийная печать поступает сюда, на среднюю Волгу, регулярно и нередко в немалых количествах.