Григорий Ершов - Холодные зори

Но до сего дня памятна все-таки та короткая встреча, которая произошла у него с товарищем Свердлиным.

Свердлин был отлично подготовленный, глубокий теоретик-марксист, прямой последователь и соучастник той огромной и напряженной политической, идеологической, организационной борьбы с многочисленными противниками и в самой партии, и вне ее, которую приходилось долгие годы выдерживать основателю большевизма В. И. Ленину.

Хорошо и доходчиво разъяснил Свердлин в тот раз и международное положение, очень сложное и неблагоприятное для революционной работы. Особенно твердо запомнился один из важнейших практических выводов из сложившейся обстановки: солдат, призванный с Путиловского, с Гужона, с Волжских заводов, — вот кто станет бациллой революции в армии. Каждый солдат, вернувшийся с маньчжурских полей, с разгромленных и плененных тихоокеанских эскадр, — это подлинно золотой резерв революции.

Терпеливо, но настойчиво развивал Свердлин ленинскую мысль о необходимости обратить особое внимание на чисто военную подготовку кадров революции.

— Большевики вместе с Лениным, как стало теперь известно, — говорил Свердлин, — в большинстве местных организаций ведут успешную борьбу за созыв Третьего съезда РСДРП.

Т о л ь к о б о л ь ш е в и к и должны стоять у руля русской революции, если мы хотим, чтобы она победила.

Вот тогда-то и вручил Тихому Янис Свердлин одну из последних ленинских работ — «Шаг вперед, два шага назад».

— Помните, дорогой товарищ Тихий. Отныне до следующего съезда большинство — это не меньшевистский ЦК или Совет партии, не сборище эсдеков в Женеве. Большинство, как мне писала недавно Розалия Самойловна Землячка, — сказал он, — это местные комитеты партии в России. Большинство — это вся рабочая партия. И оно, это большинство, твердо и неуклонно идет за Лениным, за твердыми большевиками, старыми ленинскими искровцами.

Рассказал он и о создании Бюро большинства, и о программе новой большевистской газеты «Вперед».

И вот сегодня предстоит чрезвычайно важное заседание комитета местной организации РСДРП Волжских заводов, а какие материалы придут из центра или губкома, он еще и предположительно не знает. Уверен в одном: на связь со Свердлиным пошел хотя и очень еще молодой, но верный человек.

Невольно вспомнилась их первая встреча. Она произошла… в парилке слободской бани. Одно воспоминание об этой необычной ситуации заставило Егора Тихого улыбнуться.

…Был, как и сегодня, воскресный день, но стояла еще зима. Снег валил хлопьями. Непривычно было видеть родную слободку столь белой и чистой, не засыпанной гарью и черной копотью заводских труб, не заблеванной и не залитой конской мочой.

Белизна сама по себе рождала хорошее, светлое настроение. Самому захотелось смыть пот и грязь трудовой недели. Ну и решился: белье и веник под мышку — и айда в Марьину Гриву попариться в общественной баньке. И три версты не крюк. Медленно брел слободой и вышел на Пески: «Живут здесь Адеркины, пройдусь мимо окон, авось Васятка (рассказывал Масленников — парнишка смышленый, огонь, и предан революции беззаветно) сообразит и также в баньку подастся. Там можно с ним без лишних свидетелей условиться о встрече, любопытно самому его прощупать». Любил Егор Тихий людей, которые умеют других слушать. Таким доверял многое.

И впрямь в окошке метнулась чубатая голова и черные уголья глаз весело блеснули.

В бане шумно, краны шипят, то и дело любители пара льют на каленые камни воду, чтобы свежего горяченького парку поддать. От звона шаек и тазов, от говора мужицкого страшенный гул стоит. Помылся, помнит, Егор Тихий по первому разу — и в парилку, места ищет. А ему молодой, ладный, стройный такой, хоть и поджарый, парнишка рукой машет.

— Ты что, глухарь? — посмеялся Тихий.

А парень разве что блеснул острыми зрачками и вновь молча окатил водой лавку, мыло в шайке разводит. Подставил ему свою спину Егор — почувствовал: силенка есть у малого, но трет с умом, по всей спине, а не по одной хребтине, как иные банные ухари, абы только силушку показать.

И вдруг спрашивает:

— Почто тетеревом обозвали?

Вконец рассмешил старика.

Распрямился дед, пригнул парня за тонкую шею к лавке и давай ему спину сандалить.

Сам в ответ:

— Да думал, ты и впрямь из глухарей, слова не сказал, рукой машешь. А может, своя свою не спознаша? — рассмеялся вновь Тихий.

— Про глухарей я слыхивал, а сам работаю механиком на электростанции.

— Зовут-то как?

— Адеркин Василий.

На том беседа и кончилась. Надраил он Василию спину, а когда пошли одеваться, мимоходом сказал:

— Заезжий дом знаешь? Так вот в трактире Калашникова — там у меня завсегда столик есть. Будет нужда, приходи смело в среду или пятницу — народу помене. А теперь прощевай, мимо тебя гулять ходил, а живу не на Песках, один ступай.

На том и расстались.

И сейчас по-доброму вспомнил о парне: «И впрямь сообразительный и с умной головенкой на плечах оказался паренек. А как слушать умеет, с каким спокойствием и искренним вниманием, а за всем этим чувствуется неподдельная пытливая заинтересованность».

Состоялась и та встреча с ним, о которой еще в баньке условились. Как обычно, сидел в тот вечер Егор Евлампиевич уединенно за столиком в самом углу. Графинчик с водочкой, естественно, перед ним, огурчик соленый. А на другой тарелке селедочка с луком разделана. Было в тот час не людно у Калашникова, спокойно.

Подошел Василий, разрешения подсесть к столику попросил.

— Садись, стопку выпьешь, гостем будешь, — ответил Тихий.

Выпили по стопочке, селедочкой заели. Налил Тихий по второй, но пить не стал, а заговорил:

— Был у нас, Адеркин, случай такой. Года три-четыре назад, не боле. Может, с «шарманки» у горна, как многие иные, начинал он свой путь, а скорее, поначалу робил нагревальщиком заклепок или там ковалем хорошим, только поставили вдруг его мастером на целую смену. Молодой совсем. Не слыхал такого — Грабов ему фамилия?

— Это что уволили с завода без объяснения причин? Среди мастеров такое редкость. И правда, Грабов вроде. Ну да, Грабов, — не без тайной гордости за такую осведомленность вымолвил Василий. — Уехал он с квартиры, исчез из поселка…

— Ну-ну. Верно, о нем ты и слышал. Так вот, горячая у нас, брат, работа — с металлом огнедышащим. А металл, сам знаешь, что твой хамильон: миг один — и в новый цвет перекрасился — черным, грязным в печь забросишь, на глазах порозовеет, покраснеет, синим отблеском сверкнет, ан — уже белый, словно молоко в кругах мороженое, а схвати его, окуни в воду — и попали снова цвета от розового до соломенного, или, как еще называют его, цвета побежалости. Таков металл. И над ним один хозяин — рабочий человек, мастер своего дела. Он по цвету знает, когда и на что тот годится, — когда вязок и ковок, когда хрупок, но тверд.