Григорий Ершов - Холодные зори

— Говори, Кочурин, — подбадривали теперь его из зала.

И Степан Митрофанович, погасив улыбку и глядя, казалось, сразу во все четыреста глаз, тяжело размыкая губы, спекшиеся от волнения, глухо, но твердо сказал:

— Не величать друг дружку и не просить мы сюда пришли, а требовать.

Гул одобрения прошел по рабочей столовой.

— Тише! Не шебаршите! Дайте человеку сказать! — раздалось в дальних углах.

С первых этих слов Степан Митрофанович почувствовал, что сумел овладеть залом. Голос его теперь звучал уверенно, говорил он медленно и внятно, хотя и не так, как это принято на больших собраниях, не по-ораторски — по-семейному, без нажима на громкость.

— За нашей широкой рабочей спиной потоки материнских слез, горестные причитания жен и сестер наших, неуемный плач детей.

Напряженное и заинтересованное внимание царило в зале.

— И говорить мы нынче будем именно о нас, мужиках и бабах, прикованных невидимыми цепями нужды и нищеты к станкам, к машинам, к своим рабочим местам.

Многие в зале хорошо знали: говорит один из тех, кто еще в мае 1902 года шел за красным знаменем, впервые поднятым открыто, на глазах сотен казаков и солдат, полицейских и жандармов здесь, на Волге, небольшой горсткой мужественных и смелых рабочих людей.

— Нам нужны восемь часов для сна, восемь часов для домашних дел и ухода за детьми, а восемь часов мы на деле будем честно, с полной отдачей физических и духовных сил работать, как то подтвердил в своей речи генеральный директор, потому что без труда не вытянешь и рыбки из пруда, — спокойно и уверенно сказал оратор.

Серьезные, нужные, главные слова произнесены, а по лицам людей пробежала улыбка, раздался добрый смех. Эта кочуринская к месту вставленная «рыбка» сняла напряжение, смягчила сердца.

Генеральный директор заводов низко склонился к листу блокнота и сосредоточенно что-то записывает.

— Мы требуем немедленного увеличения заработка и на поденной, и на сдельной работах для всех категорий работающих.

В зале было слышно, как поскрипывает по глянцевой ослепительно белой бумаге золотое директорское стило.

И вдруг словно прорвало плотину. Громкими хлопками, топотом ног, бурно и ликующе зал поддержал своего оратора.

Раздосадованный столь эмоциональным ходом совещания, директор по привычке схватил колокольчик и энергично потряс им в воздухе.

Но люди продолжали возбужденно обмениваться мнениями по поводу сделанного Кочуриным заявления. И от сотен шепотков и даже негромко произносимых слов шум в зале стал снова заметно нарастать.

Степан Митрофанович — опытный оратор — с явным удовольствием использовал заметную психологическую промашку директора и словно крепкую пощечину походя влепил председательствующему. Он с протяжкой в голосе, чеканя каждое словечко, бросил в сторону Притонских:

— Я бы попросил вас, господин акционер-директор, крепко запомнить еще одно памятное обстоятельство в столь для нас значительный день: избранники народа н е п р и к о с н о в е н н ы! Это закон людей труда, и вы должны исполнять его неукоснительно и постоянно.

— В председательский колокольчик и у нас есть кому позвонить — вот он, наш рабочий избранник! — с явной подковыркой и не без угрозы выкрикнул мастер из модельного Петухов.

В голове у генерального директора невольно вновь мелькнуло: «Как все-таки хорошо, что я окреп на Кислых водах, нервишки подправил и теперь могу сдержать себя, не ввязываясь в свару с этими так называемыми представителями».

Он взглянул на Кочурина, призывая его продолжать, а тот в его глазах прочитал: «Сколько еще все это может тянуться, будет ли когда конец?»

На мгновение увидев это упитанное и лоснящееся от сытости, но растерянное лицо акционер-директора, Кочурин твердо решил: «Надо развивать успех, достигнутый репликой из зала о своеволии дирекции». Острым тренированным взглядом рабочего вожака он выхватил из тезисов нужное сейчас место и резко повернулся всем корпусом в сторону директора. Словно бы в лицо ему бросил:

— Надо навсегда покончить в цехах со своеволием мастеров, строго ограничить шкалу денежных вычетов и впредь не допускать, чтобы штрафы становились одной из форм произвола.

Генеральный директор понял, что обстоятельства складываются по-иному, нежели он себе представлял. Используя право председательствующего, он встал, чтобы своевременно дать бой зарвавшемуся оратору, чем и перевесить чашу весов, сообщив им хотя бы солидное равновесие. Блеснув стеклами пенсне, подстрахованного от падения на пол изящной золотой цепочкой, он излишне громко воскликнул:

— Господа! Прошу все-таки не забывать: Совет цеховых уполномоченных есть орган всего лишь совещательный при мне, генеральном директоре заводов, и посему орган не имеет никаких юридических прав решать, акцентирую — никаких прав решать, а значит, и требовать. Тем, кто запамятовал, я вынужден напомнить: завод — это достояние акционеров. — После некоторого раздумья он более спокойно добавил: — Если хотите, достояние, охраняемое всеми основными законами нашей Российской империи.

Затем, протирая пенсне (от волнения у генерального выступил обильный пот), он сделал еще большую паузу. И вдруг жестко проскрипел на каких-то самых для него, видимо, низких октавах:

— Мы собрались сюда, господа, не предъявлять ультиматумы, а лишь обсудить самую процедуру взаимоотношений дирекции, как представителей акционеров, и вас, как представителей нашей наемной рабочей силы. И не более того!

В модуляции по-барски брезгливого голоса теперь довольно явно проступала жесткая угроза и полная безапелляционность его, генерального, суждений.

«Какой уж тут праздник, коли в голосе начальственный металл!» — подумали в зале.

Совет зашумел. Люди повскакали с мест и начали продвигаться ближе к столу президиума. Назревал крупный конфликт.

Не выдержали нервы господина генерального директора, и влез все-таки он в ту именно свару, которой так опасался. И потому Притонских поспешил закончить свой «экспромт» давно отработанной формулой:

— Если у вас, господа цеховые уполномоченные, есть просьбы и жалобы к дирекции и акционерам, прошу передать их мне в письменном виде прямо сюда вот, на стол.

Георгий Евлампиевич Тихий понял, что надо ему именно сейчас же, не медля ни минуты, выйти к зеленому сукну президиума. Он хорошо понимал, что в этой ситуации был, пожалуй, единственным лицом, которое пользовалось равным уважением и признанием как у возбужденной аудитории, так и у самого генерального директора.

И Тихий занял место Кочурина.

Зал опять начал успокаиваться. Все шумно рассаживались на своих местах.

Директор не без любопытства смотрел на одного из своих инициативных, опытных и изворотливых в делах производства начальников. Правда, истины не скроешь, многое о нем успели нашептать директору тайные осведомители. Порой ажно в ушах шумит от разговоров о его, Тихого, симпатиях к рабочим и даже о якобы его связях чуть ли не с самими эсдеками. К тому же болтали, что уж больно водочкой любит баловаться, почитай, через день его можно найти в трактире, запамятовал сейчас — не то у Мухина, не то у Калашникова.