Григорий Ершов - Холодные зори

Тут же спрыгнул Пашка Хромов.

— Стой, да стой же, чертушко! — беззлобно кричал он на Федота, который теперь, сбычась, начал подступать к нему.

Вмешался Александр. Он встал спиной к Хромову, плотно загородив его от мужиков.

— Говори ж ты, наконец, окаянная твоя душа! — обращаясь к Хромову, в сердцах взревел Степан.

— Окаянная и есть, да токо твоя башка. Твои слова, что поручаешь Ваське Федота, а сам будешь ликвидировать Михаилу? — давясь смехом, прокричал Степану Хромов.

— Плетешь чё, спрашиваю? — снова обозлился было Степан. И вдруг сам брызнул смехом. — Дубы вы стоеросовые, а не борцы революции, — прервал он неожиданно смех, строго обращаясь к Федоту и Михаиле. — Услышали заученное словечко и понеслись начальству докладывать. Да, видать, не так пояснили, ваше степенство, — вновь распаляясь, теперь уже по-настоящему свирепо глядел он на Федота. — Ей-бо, дубы! Ведь что я сказал Василию? Хотим вас, балбесов, грамоте обучить, людьми сделать. А тут это словечко навернулось, спать ведь не дает ликвидация, ну и сказал: давай, брат Адеркин, ликвидируем не портного, его и так без нас ликвидировали, давай, мол, ликвидируем у этой темноты темноту, то есть неграмотность.

Долго в ту ночь гудела камера.

«Раскололись» мужики, покаялись искренне, что и сидят-то здесь, а не со своими, чтобы участь свою облегчить, ужасно как шкуру свою спасти захотелось. Да теперь вот навсегда поняли, что тюремщикам не нужны они вовсе — ни Федот, ни Михайло. За их жизни, видать, и полушки не дадут. А грамоте решили учиться по-серьезному, чтобы и бомбы самим можно было бросать, и листовки читать, и поумнеть сколь можно.

Крепко и безмятежно, как никогда, спала семнадцатая, когда под утро обоих мужиков начальство изъяло из камеры за ненадобностью. Неграмотные, но ученые, пошли они далее, теперь уже наверняка полною мерой тюремное горе мыкать. А в семнадцатой расположились попросторнее, отдав всю третью нару одному Александру Розанову.

Ранний подъем, когда уводили мужиков, не дал досмотреть снов, успокоить взбудораженные заварухой с мужиками нервы и просто отдохнуть. Поэтому все продолжали потихоньку дремать в ожидании зычного голоса:

— Дежурный, принимай харч!

Днем камера вернулась к своим обыденным делам уже без оглядки за соседей. Теперь здесь наконец-то остались те, кому можно верить, как себе.

Всякое в жизни бывает. Может быть, дружеская среда, возможно, и занятия гимнастикой, которых, несмотря на полученное разрешение не принимать в них обязательного участия, Василек ни разу не пропустил,-а скорее всего, сама его молодость помогла парню в этих диких условиях тюремного режима не только не зачахнуть, но и окрепнуть, поднакопить силенок.

Вскоре из камеры № 17 ушел на волю Степан Кочурин. Это, как показалось ему самому, произошло не без хлопот по его делу со стороны Полины Браудо, которая таки сумела найти возможность и заинтересовать его «делом» своего названого отца. А вслед за ним выпустили и Адеркина. Следствие по делу Василия провели на основе допроса других взятых в те дни рабочих, а главным образом, доносов Семена Низова и полицейских «чижей».

Но прямых улик против Адеркина, которые бы говорили о его причастности к социал-демократической организации, не было. Да к тому же мешала заключению в тюрьме еще и его болезнь (тюремный врач на основании справки, полученной от местного врача Корзанова, пришел к выводу: «чахоточный, слабый, болезнь будет прогрессировать»). И Василий получил на руки бумагу об административно-судебном назначении по месту жительства с отдачей на поруки отцу. По приезде в слободу ему приказано было отметиться в призаводском полицейском участке. Туда теперь он должен был заходить для отметки каждую неделю.

Василий сразу же из полицейского участка побежал к себе на «электричку». Благо ему дали жетон для оформления расчета в конторе. Павел Александрович Хорошев обнадежил его:

— Побудь недельку-другую дома, расчет не бери, а пока я здесь работаю, и отцу, и тебе у меня всегда местечко найдется.

Генеральный директор знаменитых Волжских заводов Антон Захарович Притонских, увы, не мог похвастать своим происхождением. О голубой крови, скажем, как у генерал-губернатора или даже местного светила юриспруденции господина тайного советника Фриденштерна, ему, пожалуй, остается лишь мечтать. Зато он — внучатый, прямой наследник того самого штабс-капитана Притонских, что некогда положил основание и этим заводам, и этому так ныне бурно разросшемуся заводскому приволжскому поселку. Немалая заслуга в том, что именно он теперь держит главный пакет Санкт-Петербургского акционерного общества Волжского и Окского пароходств и железоделательных Волжских заводов, принадлежит и его личным качествам человека глубоко воспитанного, очень гибкого в отношениях с людьми и, несомненно, умного и приятного собеседника даже в самых избранных кругах современного общества. Кто, как не он, чувствует, в какую именно минуту можно начать разговор, пусть это будет самый высокопоставленный чиновник, а того лучше, супруга влиятельного лица, когда можно незаметно свернуть с темы, так интересующей вашего собеседника, на иную, но именно ту, которая его навсегда привяжет к вам. Надо только вовремя с милым, теплым взглядом преданно смотрящих на собеседника глаз, как это умеет не без мастерства сделать Антон Захарович, тонко перейти на личность высокого собеседника, но так, чтобы тот почувствовал бы свое превосходство над Притонских, нисколечко не потеряв при этом ни интереса, ни уважения к собеседнику.

А как улыбается воспитаннейший и приятнейший Антон Захарович! Улыбнулся по-притонских в военном ведомстве — и подряд на сотню-другую жерл или станин для пушчонок, одарил своей неотразимой улыбкой военно-морского министра — и тебе заказ чуть ли не на броненосец с именем самого цесаревича.

И еще умел Антон Захарович внимательнейшим образом, дыханье затая, слушать любого из влиятельных, будь то глубокий старец, безусый юнец или полнеющая с годами и быстрая на язык матрона. В эти минуты о его фигуре, позе, положении головы, о его глазах можно было сказать разве что короткой присказкой: «Весь — внимание!» А какой козырь — уметь вовремя и к месту вставить словечко, а то и разразиться целой тирадой («Прелесть какая вы, милая Марья Петровна! Сколько глубоких мыслей! Счастье слушать вас и говорить с вами. Счастье, что я именно в это время живу!»).

О себе самом он и словечка не вставит, а тем паче — боже упаси! — не выскажет и намека на то, какая же все-таки нужда привела его сюда.

Для изъявления личных просьб Антон Захарович давным-давно в совершенстве разработал эпистолярный способ деловых общений. После предварительной милой встречи умело и вовремя написанное письмо равно седьмому чуду света: отказа не будет.