Григорий Ершов - Холодные зори

Василий воспользовался поднятым матерью шумом, спрыгнул прямо вниз, с трудом выкарабкался, приподняв заваленную снегом крышку выгребной ямы. Ступая босыми ногами по натоптанному снегу и заметая след рукой, прошел к калитке, с большими предосторожностями открыл ее и просунулся на улицу. А там — бросился бежать. И ему снова не повезло. Чуть было не нарвался на казачий разъезд, успел нырнуть с головой в сугроб, а казаки, как назло, долго топтались на месте, свертывали цигарки, курили. Когда они отъехали, Василий так продрог, что не мог бежать, пошел прямо проселком, пошатываясь, на ходу немного согрелся и побежал. Почти в бессознательном состоянии, сам не зная почему, выбежал он в проулок дома, что выходил всем фасадом на Шоссейку, главную улицу слободки, откинул подворотню, вкатился ледяной глыбой во двор и едва нашел в себе силы подняться по ступенькам черного хода и забарабанить к Борисовым. На стук вышел сам Григорий, открыл дверь и втащил в холодные сенцы теряющего сознание Василия Адеркина. Там он его и оставил. Фросе сказал, что управится сам, друг-де его хорошего знакомого, запивоха вроде Сергея Сергеевича, заскочил к ним, заплутался, видно, в метель, блуждая по поселку. И тетка ушла к себе. А Григорий поспешил к Маринке и рассказал все как есть:

— Чую, бежал парень от ареста, лежит босой, в одном белье. Ты знаешь его, Василий Адеркин.

Маринка вызвалась постелить Василию на своей постели: «Всего безопасней, Гриша, если найдут у меня, разыграем любовную историю».

Брат согласился. Он влил в Василия стакан водки, растер его докрасна прямо в сенцах снегом. За это время настудилась Маринкина комната, и Григорий внес Василия туда, положив на пол. Здесь он снова растер парня водкой. Маринка тем временем накипятила воды, налила грелку. Григорий обрядил Василия в чистое белье и положил его на приготовленную постель.

Григорий успел немного поспать до гудка. Маринка дежурила возле больного. Уходя, брат сказал:

— Побудь с ним, а вернусь с работы, сбегаю к Викентию Викентьевичу, пусть послушает, лекарства пропишет, совсем было сомлел, бедняга, если бы не снег, водка да растирания, и замерзнуть мог.

Маринка прилегла с уходом брата у него на тахте и задремала.

Словно свинцом налитое, измученное тело Василия плотно вдавилось в матрац. И будто не кровать под ним, казалось парню, а камнем мощенная дорога, где каждая булыжина по-своему тиранит. Местами чем-то холодным, тупым и грубым с большой силой начинало вдруг давить на жилы и кости. А то неожиданно остро, словно лезвием ножа, глубоко полоснет, вопьется и кромсает все тело или колом в поясницу вступит, и тогда круги темно-зеленые с красными искрами пойдут в глазах.

Голова, будто бы огненным обручем схвачена, вот-вот начнет разламываться от нестерпимой боли, губы потрескались, в пересохшем рту — противная едкая горечь. Но хотя и помутненное, сознание не покидает его, мозг работает, чередой гоня мысли, будоража воспоминания детства.

Видит себя он сейчас на огромной, теплой дедовой печке. Слегка прикорнул после доброго харчевания, еще совсем маленький, и четырех годков нет. Лежит он на кусачей, но такой желанной и ласковой дедовой овчине в самом дальнем темном уголочке, возле рыжих, небеленых кирпичей еще горячей печной трубы. А в избе с обеда стоит ядреный и сытный дух кислых щей и ржаного хлеба, мешаясь с привычной сладковато-дурманной вонью испарины, ее источают, подсыхая на печке, валенцы. Временами, когда откроют дверь в сенцы и хлынет свежий, холодный ветерок, шибает в нос острой вонью животины. Это тянет из-под печки, где довольно похрюкивает, подрастая в избяном тепле, молочный поросенок.

Но вот становится вдруг очень холодно. Дверь — настежь. В сенцах, не заходя в избу, в одной рубахе и портах стоит хмурый дед и зло кидает старшей снохе Гане, Васяткиной матери:

— Ишь, кака ловка больно да разлаписта: хлебушко даровой унюхала. Чё же, зимник-то длинен и не работлив, — рази только щи да кашу лопать, а опосля полати улеживать? Собирайся, бог тебе на помогу, а Васятку мне оставишь.

Смотрит с печи Васятка: мать и полушалок — отцов свадебный дар — уже вокруг тулова своего окружила, сама в кацавейке, опорках и мешок с барахлишком за плечами. Захлебнулся в плаче, словно хлыстом стебанули, кувырком с печи да босой в сенцы.

— Не пущу! — кричит, задыхается. — Куды в таку морозь из хаты? Тепло тут и домно.

А мать слезы горькие рукавом смахнула и тихо говорит:

— Дедусь тебя приютят, остань с добром, сынок.

Но Васятка норовит поперед матки из сенцев на мороз выскочить прямо без обуток и одежки.

Тут мать сгребла мальца, мнет его, милует, а сама варежки из печурки достает. Напялила Васятке шерстяные чулки поверх портов, закутала сыночка в свой единственный полушубок. С себя стянула его, боле не в чем сына было на мороз тащить; схватив на руки малого, вышла вон. Деду перед тем успела сказать — смиренно и достойно:

— Соскучит без меня Васятка. И вам, батя, в тягость покажется: несмышленыш еще. Приму уж опять с собой. Прощевайте, не держите лиха на нас, сирот божьих, и благодарствуйте за хлеб ваш, за соль!

Как давно это было! А стоит перед глазами Василия и теплая, просторная дедова изба, и сам дед Никанор, разгоряченный, всклокоченный, босой в студеных сенцах, и двери в теплую избу распахнул, чтобы видно было сноху, когда гнал ее на мороз, а может, чтобы Васятку взбудить (чуял, не останется, слава богу, без матери!). Встали перед бредовым, но цепким взором Васяткиной памяти и дедовы жесткие, колючие льдинки-глаза, и лютая стынь на улицах родной деревни, где в семье отца, ушедшего в солдаты, царю служить, у родного деда не было им на зиму места.

Было у Никанора свое особое понимание родственного долга.

— По весне, — говорил сумрачно дед, — все под корень сожрато, без родных человек с голодухи подохнет, о ту пору и я сноху с дитем привечаю, до нови моим харчуются, потом еще подкормлю на добро, малость зажируют — там и сами в зиму-то прокорм могут добыть, везде хлебушко одинаково исть!

Без стука вошла Маринка спросить, не надо ли чего больному. Он не видел ее. Жаром пылало лицо, глаза полуприкрыты, а спекшиеся губы шепчут:

— Ить я пригубил тока… не надыть, бабуся, ой!.. Таку фарфорову посудину… пить, пить… не трожь чашки, бабусенька, милая… не бей посудину… водицы дай, водицы…

Маринка выбежала за водой. Подала больному. Он уже не бредил. С жадностью выпил чашку до дна.

— Посидите со мной, Марина Ивановна, — сказал тихо, как прошептал, Василий. — И простите меня. Сам не знаю, почему побежал к вашему дому, совершенно не помню и того, как попал в эту комнату.

Маринка пододвинула свое удобное мягкое кресло к кровати, забралась в него с ногами, накрылась теплым вязаным платком.