Григорий Ершов - Холодные зори

— Потерпите немного, Вася, придет Гриша, есть у него знакомый врач, надежный человек, он пригласит, и вам полегчает.

Но не слышал Василий этих Маринкиных слов. Веки его вновь сомкнулись, он тяжело и шумно дышал и глухо кашлял. А его сознание помутил сильный внутренний жар ослабевшего тела. Лежал Василек словно цепями прикованный, не отрывая ни головы, ни рук от постели. Маринка сменила мокрое полотенце на его горячем лбу, стерла густую зеленую слюну на губах, чайной серебряной ложечкой вливала ему понемногу в полураскрытый рот сладкого чаю и не могла понять — спит он, впал в беспамятство или так ослаб, что век поднять не может, не только спросить что-нибудь или сказать.

Его крик был столь тих и невнятен, что не ясно было Маринке, нынешняя боль терзает его или это вновь начинается бред.

Но вот он снова открыл глаза. Мелкие капельки пота выступили у него на лице, на полуоткрытой груди, на тяжело лежащих поверх одеяла руках с закатанными Маринкой по локоть рукавами братниной нижней рубахи.

— Марина Ивановна, — тихо позвал Василий.

— Я здесь, Васенька, здесь, что тебе?

— Хочу попросить стакан сладкого чаю.

Маринка напоила его чаем, дала кусочек хлеба с маслом и сыром. И Василий повеселел. Глаза его озорновато блеснули, будто снова кто-то раздул угольки его черных цыганских зрачков.

И тут Василия вновь потряс такой кашель, что Маринка испугалась: не задохнулся бы. Хотела поднять его на подушке повыше, но парень словно был влит в кровать. Подоткнула думку со своего кресла ему под голову, потом принесла еще подушку и с силой запихнула краем под низ той, на которой он лежал. Голова поднялась повыше, и кашель к тому времени поутих. А когда пришел Григорий и сходил за знакомым врачом, стало ясно — болеть Адеркину долго, видно, туберкулез у него, а сейчас еще и воспаление легких. Брат подобрал Василию брюки с пиджаком, дал теплые свои носки и боты, чтобы тот сбегать мог по нужде. Ночью Василий так же неожиданно, как и появился, вдруг бесследно исчез. Дверь была плотно прикрыта. На столе он оставил записку, нацарапанную угольком из печки: «Одежку верну, спасибо, не беспокойтесь». Подписи под запиской никакой не оставил.

Позже Григорий через друзей узнал: в ту же ночь, забежав накоротко домой, еле успел он переодеться в свое, как был схвачен полицией. За домом была установлена слежка. Василия увезли в губернскую центральную тюрьму, а родные Адеркина поздно вечером принесли Борисовым узелок с вещами, которые забрал он у Григория, постучали в дверь, а когда ее открыла Маринка, молча сунули ей узелок в руки и быстро исчезли. Не хотели подводить Борисовых знакомством с ними, родителями арестованного социалиста.

Тюрьма как тюрьма — большой каменный мешок, Сюда по разным поводам на различные сроки на законном и на незаконном основании брошены власть предержащими подсудные или судимые люди. Они свезены из разных углов обширной губернии. Ее владения распростерлись и вверх и вниз по Волге-реке, и вдоль берегов полноводной красавицы Оки. И по непроходимым лесным дебрям дикого Керженца и Приветлужья — на восток — вплоть до древних вятских, а на севере — вологодских да озерно-болотистых олонецких нехоженых земель.

Были здесь, как и повсюду на Руси в острожных домах, шумные, густонаселенные общаги со множеством грязных, завшивленных нар и вместительными парашами, где от вонищи и превеликого скопления арестантов и не продохнуть. Зато тепло. Не то что в маленьких ледяных склепах-карманчиках, куда на время бросают по одному особо опасных и непослушных на пытку сыростью и холодом, тихим одиночеством, а иной раз и голодом.

Сидят в тех камерах и воришки, с которыми приустали возиться околоточные, и бедняки, брошенные сюда за недоимки. Встречаются в этих тесных, людных камерах и конокрады-цыгане с норовом, из тех, что не пожелали позолотить ручку полиции, и нечистые на руку татары-старьевщики, и бродяги отпетые. Полнится тюрьма и всяческими нелюдями — матерыми убийцами, насильниками, грабителями-бандитами.

Но самые беспокойные из завсегдатаев этой губернской тюрьмы — так это господа политические. Особо много развелось их теперь, когда повсюду, куда ни глянь, бурлит российское общество, буквально не имея ни часу покоя от множества «смутьянов» и «бунтовщиков», которым не терпится выступить и против хозяев, И против местных властей, а то и против самих устоев государства Российского. Нет у этих господ политических никакого патриотического чувства и трепета даже перед самим помазанником божьим: вишь ты, в самом Питере стольном полезли прямехонько к Зимнему целыми толпами. Словно бы и не знают славной русской пословицы, что незваный гость хуже татарина. Днем в камерах, сырых и тесных, сумеречно: маленькое узкое оконце под потолком, хорошо схваченное толстыми железными прутьями ржавой решетки, пробито в толстенной, полутораметровой стене. Это — забота об арестанте: постоянно освежается спертый воздух да подсвечивается параша, и арестанты лишены возможности лить беспрестанно мимо на зеленовато-плесневелый от сырости и времени каменный пол.

Чугунные двери плотно закрыты на огромный кованый штырь-засов, намертво прихваченный с наружной стороны за стальные дужки кольцом огромного замка. Баланду и жиденький кирпичный чай с куском ржаного подают здесь два раза в день через чугунную, со звоном падающую в коридор неширокую фортку. Надзиратель может «по желанию» откинуть также в сторону маленькую, сердечком, крышку и глянуть в камеру через круглый глазок.

«Беда стала с этими политическими, — жалуется надзиратель. — Сидеть с уголовниками начисто отказываются: хоть ты ему постель простыней застели, хоть обещай ему в камеру кофий с лимоном подавать. И каменные склепы-карцеры, и свинцовые примочки жандармской плетью не помогают. Скорее в одиночку согласится. Смехота».

В одну из камер с «политическими» втолкнули и полуживого от болезни Василия Адеркина.

Народ здесь подобрался все заводской, знакомый. Шестеро сидели уже около года по делу об убийстве пресловутого портного-провокатора. Не было среди них ни одного хлипкого, из тех, кто умышленно или случайно на одном из допросов продает товарища. Не было и чудаков, чтобы принять на себя убийство и попасть на всю жизнь в компанию к уголовникам. На допросах держались стойко: «Не видал. Не знаю. Ни в каких таких заговорах не состоял и не состою!»

Неприятнее всего для следствия — алиби. А почти все схваченные показывали, да и проверка подтверждала — в день убийства каждый был далеко от места приведения в исполнение революционного приговора портному-провокатору.