Григорий Ершов - Холодные зори

— Поверьте мне, — так же спокойно ответил он.

— Каким образом? — спросил Василий.

— Ну, сволочь я последняя, но мелкая, не гожусь ведь на службу в полиции. Не врал я вам, всю правду истинную высказал: перевернуло во мне, как и в других, вверх тормашками все мои понятия о жизни это страшное дело в Питере. Шатается, знать, царев трон, если на такое сам самодержец всея Руси пошел. Не выдам я вас и николи не подведу. Тока и с вами нет мне ни пути, ни счастьица. Отпустите! Тихо соберу вещички, сегодня же как в воду кану, никогда меня боле не встретите. Ну, а филера свово приставьте с наганом, пусть со мною идет, своими глазами проверит. Домой приглашаю: при нем вещи соберу, вместях и уйдем.

— Толково, — раздумчиво сказал Петр. — Теперь от нас некоторые добавления последуют. Пошли. — И все за Петром Ермовым направились к большому высокому пню, Он ногами расчистил местечко у пня, смахнул с него сухой веткой снежную шапку, вынул газету, расстелил ее, а на нее положил два листочка бумаги в клетку, вырванные из записной книжки. Еще порылся во внутренних карманах и вынул химический карандаш с медным наконечником. Карандаш был остро и красиво отточен.

— Теперь пиши! — Петр подал карандаш Низову и стал диктовать так же медленно и ровно, как привык он это делать в воскресной рабочей школе, где теперь преподавал русский язык и литературу. — Пиши!

Сгорбясь над листиками бумаги, Низов старательно большими буквами вывел под диктовку Петра!

«Господину исправнику поселка Волжских заводов.

Жаль мне, сучья твоя морда, что ноне в канцелярии твоей не сумел прикончить тебя, гада, царского холуя и палача наших людей. Но надеюсь еще встретиться и расквитаться за те унижения, которым был подвергнут твоими прихлебаями, что подослали меня на рабочую массовку, думая разжиться новым филером, предателем нашего рабочего дела.

После того, как сам царь порешил столь невинных и мирных людей, питерских рабочих, понял и я, что закачалась корона царская. И осталось теперь слегка только пнуть его трухлявый трон: вмиг на щепы рассыплется и погребет под своими обломками и самого Николашку и всю его волчью паству, а с ними и весь ваш гнилой поповско-помещичий холуйский режим. А меня здесь уже не ищите. Я нужен людям там, где поближе свернуть башку его империалистическому величеству, Остаюсь честным русским рабочим

Приписываю: родители мои ничего о делах моих филерских, как и делах бунтарских, не знали и знать не могли. Прости меня, отец!

Рука предательски дрожала, когда Низов подавал Петру бумажки, целиком с двух сторон исписанные его каракулями. Петр бережно сложил их и спрятал во внутреннем кармане пиджака.

— Ну а теперь с богом, Филя, — сказал Петр, вынув руку из кармана пальто. В руке его зловеще блеснул браунинг.

Филя неловким движением схватил револьвер и вместе с ним сунул свою культю за пазуху.

— Близко ко мне не подходи, — предупредил он Семена. — При попытке к бегству или еще какие выкинешь кульбиты — стреляю без предупреждения!

И они пошли по дороге. Впереди, понуро склонив голову, еле волоча ноги, Низов, позади, шагах в трех от него, шел Филя, настороженный, собранный и готовый ко всяким неожиданностям со стороны предателя.

А вскоре на дороге стали показываться мелкие группки рабочих. Они возвращались после митинга.

Василий остался на посту. Петр заспешил к карьеру, чтобы помочь Марине Борисовой выбраться на проселочную дорогу.

Когда они пришли к тому самому пню, на котором Низов писал свое отчаянное письмо, Петр улыбнулся и сказал:

— А мы вам, Марина Ивановна, вчетвером этот пенек оборудовали. — И он вновь достал газету, сложил ее теперь пошире — вдвое — и усадил на пень свою ученицу. Сам зашагал в город, чтобы добыть извозчика.

Знала бы Маринка, что речь идет о пне, где только что подписал себе смертный приговор ее давний обидчик, верзила-хулиган Сенька Низов!

Ночью начались обыски и аресты. Третьи сутки по-прежнему густыми мокрыми хлопьями падал снег, повсюду намело сугробов: жандармские кони по бабки увязали в рыхлом снегу, перемешивая его с дорожной грязью. К ночи хватило морозцем, снег пошел мелкой крупкой, которая больно хлестала по лицу.

Василий спал, когда черенками плетей заколотили в ворота. Мать поднялась открывать, но, пока одевалась, нетерпеливые гости стали постукивать по рамам, требовательно барабанить пальцами по стеклам окон. Василий продрал глаза, когда мать уже вышла во двор. В окно он увидел знакомую усатую морду околоточного, а когда заскрипели ворота и раздался цокот копыт по лесинам, проложенным от калитки до крыльца, одеваться было поздно и утекать уже некуда. Выхватив из-под подушки пачку листовок, Василий с этой явной уликой успел сбежать в холодные сенцы, где была дверь в такой же холодный нужник с широким очком. Сунув за пазуху, под нижнюю рубашку, прокламации, Василий спустился в отверстие нужника и повис на руках, схватясь за подпорный поперечный брус.

В дом ввалились жандармы, стали искать Василия, рыская по чуланам, сараям, чердаку, во дворе. Допрашивали мать, — домашние и сами понять не могли, куда мог деться Василий, но женский инстинкт подсказывал матери: «Правды говорить нельзя».

— Повздорили сильно, пьяный пришел, разобрала ему постель, а он как был одемши, так и завалился, — плела Агафья как умела.

— Иде же тады он? — допытывался околоточный.

— Дык спьяну вскочил и убег, а иде ж его черт опять носит?

— Брешешь, старая! — крикнул жандармский старшой. Он пощупал все и осмотрел: постель была теплой, а ботинки, носки, брюки, рубаха — все осталось тут, рядом с постелью. — Куда сховала? Где подпол?

Но и там не нашли Василия. Кто-то с треском распахнул дверцу в нужник и глянул сверху, но, к счастью Василька, в одну сторону, где его не было. А он, опираясь босой ногой на закраину бревна, продолжал висеть, коченея на ветру и морозе.

Долго рылись в доме жандармы, перетряхнули все Васильковы пожитки, вспороли матрац, подушки: явно искали улик, раз не нашли самого заподозренного, дивились, куда бы он мог сховаться; матерились, грозили матери, думая, что она должна знать, где ее сын. Мать теперь просто молчала. «Утек, и на том бог милостив», — думала Ганя.

Старший приказал околоточному:

— Оставайся пока, досматривай, на обратном пути еще завернем.

Василий слышал, как уехали конные жандармы. Мать словно осенило. Она пошла закрывать ворота и остановилась в сенях, а потом громко крикнула оттуда околоточному:

— Митрич, может, тебе самоварчик вздуть? — давая на всякий случай понять сыну, что не одна в доме, и, не ожидая ответа околоточного, вошла в избу, плотно притворив дверь, и громко застучала самоварной трубой, потом стала бить рукой по боку самовара, вытрясая золу.