Иван Коробейников - Голубая Елань

Карев подхватил.

— Да еще как!

На следующее утро они съездили в леспром к Чугунову и договорились об организации Застоинской территориальной партячейки. Сейчас два коммуниста леспрома — Чугунов и одна из работниц завода — и Батов состояли на учете райкома. Решили готовить к приему из колхозников Антипу, Мишу Фролова и Нину Грачеву. Разговор шел о Степане Грохове, но пока воздержались.

— Пусть покажет себя на работе.

…И теперь, может быть, больше других зная о том, какие, заслуженные и незаслуженные обвинения подстерегали Степана, а может быть, подстерегают еще и до сих пор, Карев с удовольствием пожал ему руку.

— Хорош стог! Такой не промочит…

Разговор снова вернулся к дождю. Спрашивали приехавших, где их захватило, широко ли прошел дождь. Все были довольные, сияющие, пока всеобщее возбуждение не пресекла Улита Фролова:

— Да хватит вам! Не видите — на мужиках нитки сухой нет…

Через несколько минут все были около избушки, где над костром в большом котле бурлил суп-скороварка. Пока Нина разбирала посуду, резала хлеб, кто сушился около костра, подставляя пламени то один бок, то другой; кто отжимал свое белье, хоронясь за кустами. Сыпались шутки и смех. Наконец все уселись прямо на прибитую дождем кошенину вокруг чистого полога, на котором кучками поднимался хлеб.

— Товарищ секлетарь (не знаю имя-отечества), садись с нами полевскую кашу хлебать, — пригласил Антипа.

Карев не отказался. Все ели с большим аппетитом. Оживленно разговаривали. Разговор касался самых разнообразных вопросов. Говорили о сенокосе, о производственном плане бригады, о погоде, о недавнем дожде — такой, не догляди, всю обедню испортит, — о строительстве фермы. Андрей Петрович рассказал, что лес он охлопотал, выкупил. Осталось привезти. Но из бригады людей брать для этого он не думает. А вот Калюжонку придется, наверное, скоро взяться за топор… Говорили о том, сколько можно держать скота в личном хозяйстве, о видах на урожай, о том, сколько получат на трудодень, что будет с теми, кто плохо работает, кто в колхоз не идет, и правда ли, что на Голубой Елани строят бараки для выселенцев.

— Для каких выселенцев? — удивился Николай Александрович.

— Да говорят, всех, кто не в колхозе, туда выселять будут.

Карев рассмеялся.

— Бараки там строят, но не для выселенцев, как вы говорите, а для строителей железной дороги.

— А куда же все-таки тех, кто в колхоз не пойдет?

— А как вы думаете?

— Кто его знает. Разбегутся, наверное, вот как Гонцов. Ищи ветра в поле.

— Нашли уже.

— Кого, ветер-то?

— Гонцова.

— Где?

— В сараюшке какой-то городской цветочницы. Повесился на обрывке электрического провода.

Все так и замерли. Степан даже ложку положил.

— А Костя как? Говорят, он с ним же уезжал.

— Костя! — Карев задумался. — Нет. Видимо, нет. Впрочем, с ним еще не все ясно.

Карев пробыл на покосе до вечера. После обеда вместе со всеми косил, метал. Ему, сыну крестьянина, это было не впервые. Он мало чем отделялся от других. Бритого его можно было принять за парня-неженатика — так подвижна была его крепкая коренастая фигура — и выдавал его только сверкающий сединкой мысок волос над покатым лбом да легкая сеть морщинок вокруг серых внимательных глаз.

Не отставал в работе и Андрей Петрович.

Калюжонок смеялся.

— Я вот ферму пойду строить, а вы оставайтесь на покосе. Степан таким работникам рад будет.

— Да чать не только Степан, — прикрываясь платком, сказала одна молодая колхозница и засмеялась.

— А что, останемся, Андрей Петрович, — подхватил Николай Александрович и подмигнул: — как ты думаешь? В таком-то малиннике…

— Останемся… — Все захохотали, а смущенная бабочка спряталась за спины мужиков.

Колька не наврал. Стянька была дома. Она стояла за оконным косяком и видела все. Видела, как с выражением нетерпения и тревоги Ваня Тимофеев долго смотрел на окна их дома, как с ревом катившаяся толпа закрыла собой трактор, и Ваня, словно приподнятый над толпой, еще несколько раз оглянулся, пока не скрылся за поворотом. Несмотря на то, что все происходящее было совершенно чуждо строю мыслей и чувств, которые владели ею и, как она думала, не могло изменить ее жизни, Стянька вдруг женским чутьем поняла, что Ваня по-прежнему любит ее, знает о ее разрыве с Костей и готов простить ей ее горькое прошлое. Острая жалость к себе горячими тисками сжала Стянькино сердце.

Давно опустела улица, давно стих рев трактора и шум толпы, солнце склонилось уже к закату, а она все стояла у окна, опершись одной рукой о косяк, а другой комкая на груди ситцевую кофточку.

Стянькино возвращение родные встретили по-разному. Отец выслушал молча. Потом коротко и, как показалось Стяньке, с удовольствием выругался:

— Ссукин ссын!..

Мать ударилась в слезы.

— Ох, горюшко ты мое, горе-горькое, — причитала она. — Головушка ты моя бесталанная! Как я теперь на люди покажусь! О-о-о-о!..

Исчерпав запас причитаний, она набросилась на мужа:

— Вот до чего довели, аспиды, с коммунией со своей! Клоп клопа ест, последний сам себя съест.

У Степана по-недоброму дрогнули усы, но он сдержался. На другой день он привез из леспрома Стянькины вещи. Пелагея открыла сундук и ахнула:

— Только-то! Господи ты, твоя воля! Да што он сдурел, собака он окаянная? Выродок волчий! И половины добренького не оставил: все увез… Подавиться бы ему!

На этот раз она набросилась на Стяньку:

— Да ты-то где была, растяпа этакая? Куда глядела? Накося — разболокли ее, как липку, а она… Да что у тебя, корабли приплыли! Профуфырила все добренькое да опять на родительскую шею…

Тут Степан не стерпел. Молча взял жену за рукав, оттащил от сундука.

— Ну хватит тебе, Фрол большекромый! Умрешь — глаза не закроешь, все будешь смотреть, чего на этом свете остается… — Он повернулся к Стяньке. — Ничего, дочка. Живы будем — не умрем. Может, оно и к лучшему все повернулось.

Первое время Стяньке казалось, что произошло какое-то страшное недоразумение. Ну, конечно же, Костя что-то не понял, перепутал. Он одумается, раскается в своей горячности и вернется в леспром. Может быть, даже вернулся уже?.. В такие минуты Стянька готова была бросить все и бежать в свою крошечную комнатку близ завода. Раздастся ли за окном конский топот, брякнет ли железное кольцо калитки, послышится ли неясный говор у крыльца — у Стяньки сердце так и замрет: ОН!

Как-то отец сказал:

— А ведь Костя-то, пожалуй, знал про Клягина.

Стянька опустила глаза и ничего не ответила.

Когда вернулись из Таловки арестованные по делу Клягина, вдруг по Застойному раскатилась новость: Костя Гонцов бросил Стяньку, уехал с пневской учительницей Тоней Сосниной.