Иван Коробейников - Голубая Елань

— Имя рек? — раздалось опять резко и требовательно.

— Костенька! — вырвалось с болью и нежностью.

Как эхо, повторил голос матери:

— Костантин, Костантин, сердешная…

— …Летите и несите и разыщите моего сполюбовника Костантина…

«Почему сполюбовника?» — мелькнуло в голове. Но снова все потонуло в золотом тумане.

— Если он дома, если он в поле, или в широком раздолье, на широкой улице, на путях-на дорогах, в каменном доме, или во мшаной хоромине, или он ходячий, или он работячий, или он сидячий, или он спячий, или он сонный, — где вы его найдете, тут в него и вложите тоску мою тоскусшую, сухоту мою сухотусшую, плач мой неутолимый, любовь мою вековечную в тело его белое, в ретивое сердце, в белые легкие, в черную печень, в горячую кровь, в черные волосы, в черные брови, в ясные очи, в белое лицо, в румяные щеки и сахарные уста, в язык-говорун, и в зубы, и в губы его, в жилы, и во весь его стан человеческий. В семьдесят семь жил, семьдесят семь суставов, в семьдесят семь переборов… — Легкая тошнота снова сдавила горло, но скоро прошла. Осталось одно остро-щемящее чувство тоски. Что это? Ах, да… — Тосковал бы он, горевал бы он, плакал бы, рыдал бы, меня, рабицу божью, Степаниду, на уме-разуме держал бы, с ума-разума не спускал бы. В едах бы не заедал, в питьях бы не запивал, в гульбищах не загуливал, с товарищами не заговаривал, в беседах не засиживал, в жаркой бане не запаривал, ключевой водой не споласкивал. Казалась бы я ему, раба божья Степанида, милее свету белого, белее снегу белого, милее отца-матери, милее братьев-сестер, милее кумовьев и кумушек, милее друзей-приятелей, милее своей полюбовницы. Казалась бы она ему хуже крысы, хуже мыши, хуже змеи подколодной… — Страшная тяжесть навалилась на Стяньку. Она стала погружаться в немую темноту…

Пока Хрисантьевна торопливо договаривала заключительные слова заговора, без которых он, по ее убеждению, не имел силы («…запру эти слова за семьдесят семь замков, за семьдесят семь ключей, брошу эти ключи в синее море щуке-белуге. Аминь!») — Стянька уже пластом лежала на полу.

Очнулась она в углу на куче тряпья. Было холодно. Чтобы согреться, она прижала руки к груди. Мокрая кофточка была расстегнута. Стянька испугалась. Торопливо шаря по груди, она ощупала себя: юбка тоже была расстегнута, рубашка вытянута и скомкана на животе…

— Ну, вот и очнулась, рабица божья, — сказала Хрисантьевна. — В тягости она, голубушка.

Пелагея тяжело вздохнула.

Придерживаясь за плечи матери, еле передвигая ноги, как больная, шла Стянька до дому дедушки Фрола. Погостить у стариков наотрез отказалась. Да теперь и Пелагея этого не хотела. Надо было что-то предпринимать. Она давно решила, что родить Стяньке ни в коем случае нельзя. Костя, конечно, не вернется. Дурак он возвращаться, когда вон какое дело пошло… Родит Стянька — с маленьким горюшка хлебнешь. Да и Стяньке радости от него немного. С приплодом нового-то мужика не скоро найдешь. Нет, пока не поздно, надо, во что бы то ни обошлось, избавиться от ребенка.

Уже возвращаясь домой, Пелагея осторожно завела разговор.

— Когда понесла? Давно?

— Не знаю, мама. Должно, третий месяц…

— Ох ты, горюшко-то какое, — сокрушенно качала головой Пелагея. — Сгубила ты свою молодость, девка…

Через два дня Пелагея осторожно намекнула:

— Стянюшка! Сходила бы ты к Шимке…

— Зачем, мама?

— Да вон же ты какая…

Стянька поняла:

— Мама!..

— А ты не фыркай!.. С этаких-то пор да за зыбку — долог век-то покажется.

Но Стянька и слушать не хотела. Тогда мать раскричалась:

— Дура ты, дура и есть. Этот паршивец обманул тебя, а теперь и хвост утянул. А ты с ребенком кому нужна будешь? Так и просидишь весь век ни вдовая вдова, ни мужняя жена… Одумайся, пока не поздно.

Пелагея не отступала от своего. Каждый день снова и снова заводила разговор. Капля камень точит. После мучительных колебаний Стянька согласилась. В субботний вечер она уложила в головной платок чистое белье и вышла за ворота, намереваясь пойти к Шимке, куда немногим раньше ушла мать. Степан был на покосе. Но не успела она повернуть за палисадник, чтоб пройти переулком, как ее кто-то окликнул. Это был кольцевик. В его руке белело письмо. Сердце замерло: «От него!..»

Письмо действительно было от Кости. Бегом вернулась Стянька домой. Руки дрожали, когда вскрывала конверт. Крошечный вчетверо сложенный листок прижала к груди и на минуту оцепенела в сладкой истоме.

— Костенька! Соколик мой! Вспомнил!..

Читать было темно, буквы расплывались. Зажгла лампу. Пробежала по строчкам глазами и ничего не поняла. Заглянула в конверт, словно надеясь там найти что-то, что объяснило бы ей страшную ошибку. Но в конверте было пусто, только непонятно и страшно кособочились просочившиеся сквозь бумагу буквы адреса. Стянька судорожно глотнув воздуху, сдерживая биение сердца, еще раз медленно прочитала записку.

«Привет из далека. Пишет тебе, моя бывшая гражданская жена Степанида, небезызвестный Константин Гонцов. Сердце мое обливается кровью, и я, очень обиженный от тебя, не нахожу себе места, но все-таки пишу тебе потому, что ты обидела меня по гроб моей молодой загубленной жизни. Я полюбил тебя с первой встречи и соединил жизнь, а ты поступила — извини за выражение, — как последняя шлюха, и мне передавали надежные люди, как ты от меня, своего вполне законного, хотя и гражданского мужа, заимела любовь на стороне. И еще раз говорю, что как жизнь моя отравленная и искалеченная навсегда врагом советского строя подлецом папашей и изменщицей тобой, а я как человек принципиальный, то и всегда найду себе дорогу. От отца я отрекся и в газете о том напечатано. А ты как хочешь выходи из создавшегося положения и намерение свое оставь — разжалобить меня разными там пеленками-распашонками. Я не маленький, у меня все записано, что промеж нами было и когда, и пусть, кто попользовался, тот и отдувается. Ответа не пиши, потому что все равно это ни к чему, да и не дойдет.

— Господи! О чем это он? — Стянька выронила из рук письмо. — Да что же это такое? Видит бог, не виновата я. Костенька! Опомнись. Обошли тебя. Оговорили. Один ты у меня. Твое дите под сердцем ношу. Вот увидишь, увидишь… Грех тебе будет…

На лавке всю в слезах застала ее Пелагея. Рядом на полу валялся узелок с бельем.

День угасал. В розовом воздухе столбами толклась мошкара. Тетка Орина сидела на скамеечке под тополем и нетерпеливо всматривалась в конец улицы, ведущей в Важенинский край к правлению колхоза. Давно смолк рев трактора, утих человеческий гомон, а Ваня все не появлялся. Спросить было не у кого. Сама идти к правлению Орина не могла. Последнее время она так расхворалась, что решила «скинуть кровь», — поставила пиявок — и теперь, хотя чугунный звон в голове отступил, все равно она чувствовала себя, по ее собственному признанию, «будто мыльный пузырь на соломинке».