Иван Коробейников - Голубая Елань

— Отец! — позвала Марфа. — Чего ты? Пойдем.

Но Максим словно не слышал. Тогда Марфа, продолжая одной рукой придерживать под фартуком котенка, который царапал ее колени, другой рукой положила под крыльцо голичок и истово перекрестилась.

— Господи, благослови. Владычица, пресвятая богородица. Микола-угодник…

Сделав земной поклон, она медленно поднялась на крыльцо. Приоткрыла дверь, откинула фартук и стала осторожно спускать котенка за порог. Но котенок цеплялся когтями за фартук, за подол юбки и никак не хотел встать на ноги.

— Ну полно ты, полно! — гладила его Марфа, чувствуя, как дробно колотится крохотное сердчишко в тонкие упругие ребра… — Васенька, Васенька, заходи, касатик, заходи!

— Не кормишь кота, вот и отбился от рук, — сердито сказал Максим. — Пусти-ка! — Он широко распахнул дверь.

Марфа разжала пальцы, котенок, чувствуя свободу, метнулся, но, не зная, куда бежать, присел и жалобно замяукал.

— Водись, животинка, в доме, — скороговоркой произнесла Марфа за спиной мужа и вытерла о фартук в кровь исцарапанные руки.

«Водись! Как бы не так», — подумал со злостью Максим. — Не оборачиваясь, спросил:

— Икона-то у тебя где?

— Ой, батюшки! — всплеснула Марфа руками и опрометью бросилась с крыльца.

— Вот тебе и батюшки! Голик да кота не забыла небось…

Все раздражало Максима. Новоселье не удавалось. В молебне с водосвятием отец Павел отказал. Возвратясь из Таловки после допросов в ОГПУ, он оскудел здоровьем, запил горькую и на настоятельную просьбу Максима ответил:

— Ноне святая-то вода в цене. Шесть целковых пол-литра! — Ткнул пальцем в пустую бутылку и затянул песню про то, как барыня толкла крупу, и про то, как в это время нагрянул к ней поп с дьяконом.

Максим плюнул и больше отца Павла не тревожил. Не состоялось и примирение с сыном. Когда умер дед Быза, Колька пришел проститься с ним. Он был очень расстроен, так как, несмотря ни на что, жалел старика. Максим это видел и на кладбище, когда над могилой поднялся серый холмик прохладной земли, привлек сына и заискивающе произнес:

— Так-то, сынок! Все там будем, да не в одно время. Любил старик тебя. Каждый день поминал. Жалел, что не женился ты при его бытности. Эх! С Ефросиньей-то как?..

Колька промолчал.

Желающих помянуть покойного набилась полная изба. Выпили. Заговорили не в лад. Вспоминали Бызу только хорошим. Кольке было приятно. От вина, от сытой еды по телу разлилась блаженная слабость. Мать ликовала и, не скрывая своей радости, подкладывала сыну лучшие куски.

— Ешь, Коленька, ешь. Вот холодца бери.

Колька ел. Максим видел: похоже, сын примирился — и добродушно сказал:

— Ты, Кольша, будто с принудиловки вышел.

— Пошто? — не понял Колька.

— Ешь-то как… — Максим покосился на одернувшую его Марфу и вдруг распалился: — Чего ты моргаешь? Не правду, что ли, говорю? Да я и не в обиду вовсе, а так. Я к тому… А что, мужики? Кто мне запретит? Вот колхозная жизнь, — он ткнул пальцем в сторону сына. — Видали? Вон как отгулялся. А вот она — единоличная жизнь! — Максим повел рукой над столом и опрокинул бутылку с вином. Поднялся шум. Марфа заплакала. Колька начал ее уговаривать. Кто-то кричал:

— Правильна-а-а! Правильна, кум!

— В колхозе… там не поднесут.

— Там последнее вынесут.

— Там эту, как ее, «красную борозду» справляли, так рюмок не замочили.

— А то не верно? — довольный, что его поддерживают, продолжал Максим.

— Ну, посеяли, ну, всходы хорошие… Так вы то в расчет возьмите: землю-то какую взяли. Самолучшую землю захватили. Да вся деревня на них робила, — он сам не верил в то, что говорил. — А мы, трудящие, своими руками… Во!.. — И он, как кувалдами, тряс кулачищами. — Советская власть нам землю дала? Дала. Спасибо ей за это. Ну и должны мы ее обрабатывать, то есть крестьяне, как от веку идет. Чтобы всем жилось, значит… Правильно я говорю? Вот, к примеру, я дом построил. Не украл, не ограбил никого. Сам построил. Сыну построил. Ага! А он вот нос воротит… Не обидно мне разве? — Он говорил долго, путано, отталкивая все время порывавшуюся сказать что-то жену. А когда выговорился и, опустошенный, посмотрел кругом, сына за столом не было…

«Ушел! И-ишь ты-ы! Ушел!»

…Максим вырвал из рук жены потемневшую, закапанную воском икону и поставил на божницу. Сутуля широкие плечи, щепотью правой руки покрутил над бородой.

— Отче наш, иже еси на небеси… А все ж таки зря я тогда парня обидел. Да и из колхоза — тоже зря… Да будет воля твоя… Рыба и та ищет, где глубже, а я человек… Господи, прости! Да придет царствие твое, яко на небеси, тако на земле. Хлеб наш насущный… У них хлеб-то вон как растет, а у меня… — Даже и тут не получалось так, как требовали обряды отцов. Мысли путались. Обида — все пошло на развал — преследовала неотступно. Максим резко повернулся: — Хватит! Пошли затаскиваться.

Вещи беспорядочно заполнили дом. Было неуютно, как на постоялом дворе. Спать легли рано, постелив кое-как на неметеный пол. Дотлевала на западе узкая полоска зари. Тонкий серпик луны заглядывал в окно. В его бледном свете прошла перед Марфой вся ее бабья жизнь…

…На святках под Новый год в их деревне гуляли гости из далекого села Застойное. Один из гостей под личиной цыгана (из дома в дом ходили ряженые) заприметил смуглую хохотунью — дочь кузнеца Миколы Кострова Марфушку. Была у Миколы вросшая в землю, светом гороженная хатенка да на берегу мелководной речки земляная кузница со станком для ковки лошадей и немудреным приспособлением для оттягивания колес. Только на всем белом свете не было милее места для Марфушкиных забав. Знать, поэтому у кузницы и решилась ее девичья судьба.

— Люба ты мне, — шептал цыган, прижимаясь к упругой девичьей груди, — приеду домой, отцу скажу. Пойдешь за меня?

— За цыгана не пойду, — смеялась Марфушка, а сама поглубже забиралась под теплые полы «цыганского» полушубка.

Сваты приехали, через неделю. Отец ломался недолго. На столе появилось рядное, и скоро, захмелев, он позвал дочь.

— Марфа! Я тебя вспоил, я тебя вскормил, а теперь… — он всхлипнул, махнул рукой и, выпив рюмку, закончил: — Одно слово — отрезанный ломоть. Как хочешь…

Мать заголосила, а Марфушка зарделась и, в чем была, выскочила на мороз. Было жарко. Каждая жилка звенела: желанный, желанный!

Свадьбу сыграли под масленицу, не хуже людей: со всеми затеями. Когда свадебный поезд, украшенный лентами, звеня бубенцами, подкатил к базановскому пятистенку и молодые направились в дом, на крыльце их осыпали хмелем. Девичьи голоса, ликуя, выводили:

Соколы! До мельчайших подробностей вспомнила Марфа, как четверть века тому назад переступила она порог чужого дома. Шла — ног под собой не чувствовала. Только обманула песня…