Иван Коробейников - Голубая Елань

— Вставай, сношенька! Берись за ухват да за селенку [31] Се́ленка — сельница, деревянное корыто для хранения небольшого запаса муки. , — уж утром следующего дня поднял ее с теплой постели скрипучий голос свекрови. — Чего ради и сына женила, что немощи меня одолели.

И пошла, колесом закрутилась бабья жизнь. Стянула Марфушка две бабьих косы тугой тесемкой, уложила их под шашмуру [32] Шашмура — принадлежность головного убора замужней женщины. и будто вместе с ними навсегда запрятала свою девичью резвость. Стала Марфой, снохой деда Бызы.

Рубили мужики в Горелом колке дрова Василию Гонцову. Марфа была на сносях, когда привезли из деляны раздавленного березой свекра. Внесли его, завернутого в полог, чужие люди. Сквозь рядно сочилась кровь. Страшная догадка сорвала Марфу с лавки, где она сидела за швейкой.

— Максимушка! — всплеснула она руками и пластом упала рядом с пологом.

К вечеру родилась мертвая девочка. Словно солнце померкло для Марфы. А тут еще неумелые руки деревенских повивалок. Долго болела и не чаяла встать, а когда поднялась — новое горе. Прошло шесть лет замужества, а детей больше нет. Максим, как мог, утешал. Но год от году тускнел Марфин взгляд, тонкие морщинки прорезали лицо.

Радость пришла нежданно-негаданно. Подбеливала Марфа печь, и захотелось ей глинки поесть. Поела, а к осени родился сын. Назвали Николаем — в честь деда. В тот год умер Марфин отец — Костров Николай.

Как одна бессонная ночь, пролетели два счастливых года и вдруг:

Война!

Максима взяли в первый набор. Четыре года пролежал он в окопах. Умерла свекровь. Совсем захирел дед Быза. День и ночь лежал он на печи — грел свои помятые бока. Колюшке шел седьмой годок. И хотел бы помочь где матери, да сила мала. Все делали одни Марфины руки. Везде поспевала. И дома, и на братьев Важениных, и на Афоню Чирочка — на всех работала. Только темная ноченька да жесткая подушка делили солдаткино горе, слушали ее жалобы.

Зато как бросилась она, как повисла на шее и задохнулась в сладких рыданьях, как нежно касалась просолевшей на плечах солдатской рубахи и, не чуя ног, словно по воздуху, шла следом, когда в покосившиеся двери через порог ступил Максим. Будто из дальней дали принес он Марфушкину юность. Вихрем носилась она от дома до погребушки, предлагая то моченой брусники, то соленых огурчиков, то груздочков. Колька не слезал с коленей отца. Мешал есть.

Марфа смеялась:

— Вот какой вырос. Буквы складывает уже…

Но радость была короткой.

Пришел Афоня Чирочек и сказал, что Максима вызывают в Таловку.

— Объявлена мобилизация.

— Кто объявил? — спросил Максим и растерянно посмотрел на жену.

— Колчак. Законный правитель России. Красным теперь каюк… — Чирочек ликовал.

Когда он ушел, Максим сказал:

— Ишь подлый! Блестит, как медный грош. Не-ет. С меня хватит! Иди сам повоюй!..

— Погонят, — растерянно произнесла Марфа.

— Ничего, не погонят. В лес уйду. Да ты не бойся. Не один буду. Много нас таких наберется. Солдат сыт войной-то вот покуда…

Ох и поторила Марфа тропки на Голубую Елань!.. В августе пришли красные. Максима выбрали председателем сельсовета. Только и здесь подкарауливала беда. С Миасса на монастырь к Серафиму в Ключах двигалась кулацкая банда. Красный отряд самообороны во главе с Максимом выехал в монастырь. А через три дня привезли Максима исполосованного шомполами. До самой весны пролежал он бревно бревном. В бане отпаривала Марфа кровоточащие коросты. В ту пору и сверкнула в ее волосах седина. Поправился Максим, но словно подменили его. Стал скуп, неразговорчив, жаден на работу. Чуть что не так — вспылит, готов убить. Один разговор у него с дедом Бызой: дом…

…Лунный серпик давно покинул небо, а Марфа все лежала с открытыми глазами, и слезы все текли и текли по ее морщинистому лицу. Она плакала оттого, что без пути, без радости прошла ее короткая бабья жизнь; оттого, что ушел от нее ее единственный сын и что в душе у нее теперь пусто и неуютно, как в этом необжитом доме, ради которого она и Максим убили все свои лучшие силы, а теперь вот остались одни и, бог весть, будут ли счастливы, тогда как все люди их достатка пошли в колхоз, а они, как и прежде, должны биться в одиночку да еще терпеть всеобщее осуждение. Невеселые мысли теснились в ее голове одна за другой. Теплые слезы щекотали лицо, но Марфа не вытирала их, боясь разбудить мужа, который, как ей казалось, давно уже спал.

Но Максим не спал. Он тоже, как и жена, день за днем перебирал пережитое и все больше убеждался, что совершил ошибку и даже не тогда, когда вышел из колхоза, а когда-то раньше… Ах, если бы знать когда и где?

Так и лежали они, пока не забрезжил рассвет. Первая встала Марфа. Наскоро сполоснула лицо и руки прямо из ковша и ушла на «старину» доить корову. «Пойду к Батову, — неожиданно решил Максим. — Я миру не супротивник».

Он быстро натянул шаровары, сел на нижний голбчик обуваться. И вдруг услышал из подполья легкий, но настойчивый стук. Прислушался. Стук повторился. Растерянно озираясь, Максим тихонько позвал:

— Кис, кис, кис!

Котенок послушно подбежал и, подняв хвост трубой, потерся о голые ноги хозяина. Из подполья раздался глухой голос:

— Максим Трофимович, открой!

Сомнений не могло быть: в подполье сидел человек. Максим, не вставая с западни, поискал глазами: чем бы вооружиться? Под руку попал чугунный пест, оставленный с вечера под порогом. Крепко сжав его в правой руке, Максим поднялся, положил левую руку на дверную скобку и не своим голосом произнес:

— Кто такой? Выходи!

Западня медленно поползла под печь. Из темного провала показалась лохматая голова незнакомого человека.

— Кто ты таков? — спросил Максим, весь дрожа, как в ознобе.

— Не узнаешь?

— Нет, — ответил Максим, хотя голос ему показался знакомым.

Голова заморгала маленькими глазками, подобрала пухлые губы и многозначительно сказала:

— Значит та-ак. Не знаешь?! А ведь я Мухин Прокоп. Кладовщик из леспрома.

— Ну и что?

— А то… Убери железку-то. Гвоздочки от меня принимал, а самого пестом встречаешь.

— Знать я не знаю никакого Мухина. — Максим поднял пест. — Вытряхивайся, а то долбану!..

Мухин проворно выскочил из подполья.

— Врешь! Знаешь, рваный хребет! — взвизгнул он.

Пест выпал из рук Максима. Он вспомнил этот голос.

— Кривощеков?!!

— То-то… — Мухин закрыл дверь на крючок, отшвырнул ногой пест и прошелся по избе, разминая затекшие ноги. — Признал? Да-а… Выходит, и впрямь «незваный гость хуже татарина». Небось новоселье тебе испортил. А может быть, ты мне. Ведь я раньше твоего здесь поселился. Что, не чаял встретиться? Гора с горой не сходится, а человек с человеком, как знать. Раз пересекаются только прямые дороги, а мы с тобой тропочками ходим, тропочками… Хи!