Иван Коробейников - Голубая Елань

— Ловкач! — подумал Максим, стараясь не отставать. — Конокрад, видать, коренной!

Он старался приметить, куда они идут. Через пару минут оказались в конюшне, по-видимому, пустой, так как топот Карюхиных копыт гулко раздавался по сырому деревянному настилу.

Максим нащупал в кармане спички, но не успел их вынуть — хозяин негромко, но властно сказал:

— Убери спички! — Через минуту добавил: — Заронишь.

«Нет, — понял Максим, — тебе морду свою показать не охота. Ну и попал я к варнакам. Собачий слух у него…».

— Ну как, определил лошадь? — встретил Максима в дверях конюшни Кривощеков и прикрыл дверь.

— Там хозяин, — сказал Максим.

— Ушел.

— Когда?

— Да, поди, уж на ручке у своей крали. Он, брат, жох. Пятьдесят лет, а жену выхватил — девку двадцати трех. Вот и боится. От такой-то крали кому охота на Соловки. А мы, брат, с тобой вот здесь на сеновале устроимся.

По лестнице, оказавшейся тут же, за дверью конюшни, Устин полез на сеновал. После минутного колебания Максим последовал за ним.

«Э, будь что будет!..»

На сеновале горела «летучая мышь». При тусклом свете Максим разглядел кошму и на ней большую плоскую подушку в цветной наволочке.

— Не удивляйся, — сказал Кривощеков, заметив на лице Максима недоумение. — Тут, кроме нас, частенько ночуют. Свято место не бывает пусто. А теперь давай подкормимся. Днем ты меня угощал, теперь я тебя. По пословице: «Рука руку моет…»

Он пошел в угол сеновала, не замечая того, как Максима всего передернуло, отвернул пласт сена и достал из-под него большой подовый пирог и тускло блеснувшую зеленым боком бутылку.

— Пока вы с хозяином коноводили, я подмигнул его крале. Сам-то он на это дело не шибко раскошелится, а она не скупая. — Раскупоривая бутылку, Кривощеков многозначительно повторил: — Не-е-т, не скупая. Ох-хо-хо! Дело-то молодое, не нам судить. Давай тряхнем с устатку, да и на боковую. Утро вечера мудренее.

После всего пережитого за эти дни Максима, вообще человека трезвого, потянуло выпить. Молча принял он из рук Кривощекова эмалированную кружку и медленно большими глотками выпил водку, закусил пирогом, оказавшимся со свежими грибами. Кривощеков налил себе. Тянул он долго, обсасывая пухлые губы, мусоля край кружки. Не закусывая, вылил остатки водки в кружку и протянул Максиму. Максим отказался. Кривощеков так же медленно выпил еще, пустую бутылку и кружку зарыл в сено.

— Вот тут возьми! Никто не видел и бог не обидел. Пирог доедай.

— А ты чего не ешь?

— Не хочу.

— Нет, а я когда выпью — меня не накормишь, — сознался Максим.

— Ну вот и ешь.

Спать устроились рядом на кошме. Перед тем, как лечь, Кривощеков приподнял стекло «летучей мыши», прикурил и дунул под стекло. Чернота затопила сеновал, и только при затяжках Кривощекова кровавый огонек слегка озарял его короткопалую широкую ладонь и мясистое, словно опухшее лицо. Благодатная истома сковала тело Максима. Все тревоги как-то сгладились, отошли. Слышно было, как недалеко плескалась река. Настойчиво твердил одно и то же, но в разных местах перепел: спать-пора, спать-пора! И какие-то еще другие неясные звуки, настолько знакомые, что их уже не замечаешь, но они все равно властвуют над тобой, обступили сеновал, и Максим не заметил, как глаза сами собой стали слипаться.

«Завтра уеду — и всему конец, — согревала неясная мысль. — Мое дело сторона. Может, пойду все же к Батову. Я миру не супротивник…»

— Максим Трофимович, спишь? — вызвал из оцепенения резкий голос.

— Ну-у…

— Слышь, чего я тебе скажу…

— Чего еще?

— Завтра приедешь домой, не раздумывая, иди к Батову и подавай заявление в колхоз.

— Чего, чего? — как рукой сняло с Максима дремоту. Кривощеков будто подслушал его мысли.

— В колхоз, говорю, вступай.

— Зачем? — теряясь перед какой-то темной неизвестностью, спросил Максим.

— Надо.

— Ну, это мое дело…

— Не-ет! Теперь это не твое дело, а наше. — Кривощеков поднялся на локте, и Максим ощутил его дыхание на своем лице. — Понял? Наше! — жестко повторил он. — Сам ты отплясал, как тебе вздумается.

Максим сел. У него перехватило дыхание. Он готов был броситься на Кривощекова и задушить его. Но жесткий и властный голос из темноты предупредил:

— Лежи, не рыпайся! Не все на лося потратил, осталось и на крещеных. Да ты чего всполошился-то? — уже мягче продолжал он. — Ничего от тебя не требуется. Вступишь в колхоз, будешь примерный колхозник. Активничай. Тебе поверят. Как-никак за советскую власть порот. — Кривощеков фыркнул. — Ну, вот и все. Приживешься — потом видно будет. А теперь давай спать.

Максим, в бессильной ярости сжимая кулаки, лег грудью на кошму и так пролежал до рассвета, чувствуя, что, похрапывая, Кривощеков все время сторожко следит за каждым его движением.

Домой Максим возвращался ночью — день провел в лесу. Лунная горбушка касалась зубчатой кромки темного леса. Было тихо. С Кочердыша тянуло сыростью. Карюха подняла морду, заржала, прислушиваясь, повела ушами, но ей не ответили, и она, от досады мотая головой, легла в хомут и пошла быстрее, поскрипывая чересседельником.

Марфа встретила тревожным вопросом:

— Чего фершал сказал?

— Ничего. Дома его нет.

Максим говорил правду. Чтобы засвидетельствовать свою поездку к фельдшеру, он на обратном пути заехал в леспром и остался очень доволен, когда узнал, что фельдшер уехал в город на целую неделю. «Канители меньше…»

— Ах ты, горюшко-то какое, — сокрушалась Марфа. — Приспичило его не раньше, не позже уехать! А ты, отец, еще бы ночку ночевал — дождался. Чего, если сурьезная болезнь, тогда как? Здоровье-то, оно пудами уходит, а приходит золотниками.

Максим с досадой отмахнулся.

— Не то теперь время, чтобы по больницам ездить. А в животе и смерти бог волен.

— Оно, конешно… Да все же. Береженого-то и бог бережет…

— Бережет, бережет! — вскипел Максим. — Кабы берег… — И вдруг осекся.

Разговор происходил на улице. Максим толкнул лошадь так, что она качнулась, и направился в дом. На ходу бросил:

— Дай-ка мне поись чего-либо. С утра маковой росинки во рту не бывало. Положила тоже — будто грудному ребенку…

В избе Марфа хотела зажечь лампу, но Максим остановил.

— Не надо. В ухо не занесу…

Наутро он смастерил на кольях верстак для строжки досок: надо же было, наконец, покрыть конюшню. Но только взялся за работу — прибежал десятник. Срочно вызывал в Совет приехавший из Таловки какой-то уполномоченный.

Встретиться с Леватовым Косте не удалось.

Когда он позвонил у двери, на облупившейся клеенке которой все еще висела знакомая эмалевая дощечка, сулящая излечение от стыдной болезни, на крыльцо выскочила дородная девка в опорках и гнусавым голосом сообщила: