Иван Коробейников - Голубая Елань

«Ну, — говорит матушка Анастасия, — тешила, говорит, беса, теперь персту карающему подставляй свои греховные телеса!» — да с тем и заголила Агнею до пояса… Тут-то и стряслось это самое. Батюшки светы! У Сидора розги из рук посыпались. Стоит он и рот открыл. Сама матушка Анастасия ликом приужахнулась. Святые угодники! У Агнеи-то на одной половине, как есть во всю мякоть, лик Спасителя, а на другой — пресвятой Богородицы… Ну как тут на такое кощунство решиться, чтоб, значит, по ликам сим розгами хлестать. Так и отпустили Агнею с миром. То-то вот, Василий Аристархович. Вот какие дела бывали. Бог-то он бог, да сам не будь плох. Богомаз-то все семь ночей трудился над теми ликами. Ушел он и иконостас дописывать не стал. И Агнея с ним ушла. После, слыхать, дите у них было… А я вот…

Разбередив себе душу, Варенька подпирала голову кулаком и сильным грудным голосом выводила:

Василий тоже разнеживался, пытался подпевать, но только мычал и все шарил руками по широкой, плотной Варенькиной спине.

Файку вконец раздражали такие сцены. Однажды она попыталась остановить Василия.

— А ты кто такая? Кто? — накинулся на нее Василий. — Я тебя спрашиваю: кто ты такая, чтобы, к примеру, мне указы указывать?! А-а? Не дочь ты мне, не сноха, не вошь, не блоха. Прицепилась, как репей в челку, и порошишь глаза. Сгинь!

— Я Константину Васильевичу скажу, — попыталась возразить Файка, но Василий захохотал:

— Ха-ха-ха! Слышь-ка, Варька! Она Константину Васильевичу скажет. А кто ты ему такая, чтоб он тебя слушал? А? Да у Кости таких, как ты, может, тысячи, а то и того поболе. Вот ты кто… А если и поверит он тебе, то ох! ох! — как я испужался. Дрожу весь! Простите меня, Фаина Нестеровна! Простите, Константин Василич!.. Сморчок твой Костя! Кутенок слепой. Я вижу, я все вижу, куда вы клоните. Костя еще только подумал, а я уж смекнул, что к чему. Образованные! Партейные! А вот провалились. Утянули хвост. Много знаем!.. Да я уж забыл то, что он завтра только узнает. К беспартейным докторишкам бегает. Ха! Да тот Леватов… был я у него… М-м-м, — он морщился, как от зубной боли. — Не жже-е-ла-а-ю…

Файка пожаловалась Косте.

— Подведет нас старик под монастырь. Уедем. Бросим его и уедем. Он вроде помешанный.

Тогда Костя возразил. Как, бросить отца! Надо же такое придумать! И к Леватову он совсем не бегает… Теперь он сам проклинал Леватова. Другое дело — если б не так нелепо сложились его отношения с Тоней Сосниной!.. Но Стянька!.. При воспоминании о жене в душе Кости поднималось щемящее чувство утраты. Чувство это расслабляло его, и он сам вызывал в себе озлобление, ошибочно полагая, что озлобление — это и есть та сила, которая одна в состоянии оградить его от тех неприятностей, что так настойчиво начали его преследовать.

Стянька — затея отца, его козырный ход. Битый ход — шестеркой! Разве такой козырь нужен ему — Косте Гонцову? Туз ему нужен, козырный туз. Уж не Файка ли этот туз? Доигрался! Неужели так-таки никогда и не выправиться ему, не подняться во весь рост и не крикнуть: «Эй, вы! Смотрите! Мне все позволено, все доступно, я — Гонцов!..»

Погруженный в невеселые думы, Костя целый день бродил по улицам города. Вышел к вокзалу. На путях стояли составы. Пыхтели паровозы. Сновали люди: какие-то крикливые парни в расстегнутых косоворотках; старик с топором, обернутым холстиной; бородатые мужики с мешками, из которых выпирали столярные инструменты; бабы с узлами; целые семьи с чумазыми ребятишками. Все это двигалось, кричало, ругалось, смеялось, и никому не было никакого дела до Кости Гонцова. Если до этого Костю преследовал страх быть узнанным, то теперь, наоборот, — ему хотелось обратить на себя внимание, хоть чье…

У входа на перрон стоял военный. «Наверное, работник железнодорожного ГПУ», — решил Костя, и в нем вспыхнула дерзкая мысль.

— Скажите, пожалуйста, товарищ, — произнес он, глядя в глаза военному, — на какой поезд происходит посадка?

— На челябинский. — Военный окинул Костю рассеянным взглядом. — Вербованные едут на Рудогорск.

Решение пришло молниеносно. Через минуту Костя стоял у билетной кассы. Об отце и Файке он старался не думать.

Поезд летел в темноту. В вагоне было душно. Оплывшая свеча еле-еле освещала склоненные головы, сутулые плечи. Люди дремали сидя. Вагон покачивало из стороны в сторону и в такт качались тела, ползали тени. Под полом мерно перестукивались колеса:

— Не так начал, не так начал…

Костя вышел в темный тамбур. За стеной по обшивке шарил сухой горячий ветер. Костя тяжело вздохнул.

— Не дыши тяжело, не отдадим далеко. Хоть за курочку, да на свою улочку, — раздался из темноты озорной женский голос.

— Ты опять за свое, Мария! — остановил его другой, ворчливый и старческий. — Э-эх, ты-ы! Суесловишь все…

— А мне чего! — Слышно было, что женщина попыталась встать, но ее удерживали.

— Пусти-и! — приглушенно произнесла она, однако, как видно, осталась сидеть. — Ну, ладно. Что же еще говорил твой пророк?

— Говорил, что настанет великое переселение народов. Покинут люди дома свои. Глад и мор охватят землю. Поднимется брат на брата, отец на сына, сын на отца, — привычно, с гнусавым напевом лился старческий голос.

«Да, да, — почему-то радуясь, твердил про себя Костя, — отец на сына, сын на отца…».

— Да ты своего сына давно по миру пустил, — прервал женский голос с болью возмущения. — А теперь не по губе, что он сам от тебя отказался и в газете про это пропечатал. Все равно держи не держи — уеду я от тебя. К нему. Буду работать, как он. Пусти-и!

На этот раз женщина вырвалась и, дохнув жаром своего здорового тела, прошла мимо Кости.

— Пусти-ка и ты, вздыхальник! Обиженный поди тоже…

Костя посторонился.

«В газете пропечатал. Отказался, — вихрем проносилось у него в голове. — Вот это козырь!..»

Он бросился в вагон с горячим желанием поговорить с неукротимой Марией, но та словно растаяла. Вагон спал пленительно тяжелым сном до предела уставших людей.

Утром Костя сошел в Челябинске, так и не сомкнув своих немного бесноватых, по-цыгански горячих глаз.

Разноголосо шумела за Миассом толкучка. Пахло гнилой рыбой, рогожами, конским пометом и речной свежестью. Костя стоял на мосту, опираясь на шероховатые, еще хранившие в себе следы формовочной земли чугунные перила. Курил. Горькую слюну сплевывал в реку. Там внизу, блестя мокрым загаром, мальчишки шарили под водой в расщелинах каменного берега, выискивая налимов и раков.

— Во-во! Есть! — кричал один белоголовый малец.

— Пыма-ал?

— Не-е… Он слизко-о-й!

— А ты ему палец в рот. Засосет, тогда и тяни за жабру.