Иван Коробейников - Голубая Елань

Всходило солнце, и подзолоченные им цыганские глаза Кости горели неподдельной страстью убежденности. Дольский слушал внимательно.

— Теперь я хотел бы отречься от отца вчистую, — продолжал Костя, — и в газете об этом пропечатать. Чтоб все об этом узнали и не подозревали меня. Да вот не знаю, как…

— О-о! — Дольский закрыл глаза. Теперь у него открылся рот. В него свободно можно было положить куриное яйцо. — Черт возьми! Это идея…

Расстались они друзьями. Дольский назвал адрес редакции и просил зайти дня через два:

— Это будет статья, — сказал он на прощанье. — «Жертва человеческой жадности» или «Сын отрекается от кулака-отца». Словом, что-нибудь в этом роде.

Эти два дня Костя жил как в бреду… «Что я наделал! А если он выдаст? И как он не подумал о том, что Дольский — это не Дольский, а разыгравший сотрудника газеты оперативник. Но почему же он тогда не арестовал его сразу же? Подумав так, Костя немного успокоился. Однако из сада ушел. На ночь устраивался в темных подворотнях. Сна совсем не было. Разве можно назвать сном то, что мерещилось. То ему казалось, что он куда-то идет. Ночь черная, пустая. Идти можно только вперед. Чтоб скорее выбраться из этой темноты, он ускоряет шаг, почти бежит и — вдруг бац… Упал… Споткнулся обо что-то твердое. Ощупал — каменное лицо. Лицо Вадима Шарапова… Костя вглядывается и видит: под рукой каменная тумба… Но ведь не спал же он!.. И опять: «Костенька! Костенька!» — зовет кто-то. Он хочет встать. Где-то в груди теплится жалость, но Костя со стороны слышит свой грубый голос: «Я гордый. Я решка, а орлы на всех монетах одинаковые».

— Вслух говорю, — ужасается он и встряхивается. — Так и спятить недолго…

Наконец пришел назначенный день. Костя решил идти. Будь что будет! Но этот проклятый мальчишка с налимом. Костя еще раз сквозь зубы выругался:

— Раз-зя-вва-а!

Удивительное дело — коричневый, кургузый жучок-автобус развеял мрачные мысли. «Ерунда! Либо пан — либо пропал. Я еще докажу вам!» — погрозился в сторону ломовых извозчиков Костя и направился в редакцию.

Дольского он нашел в тесной комнатке. Запустив пятерню, как грабли, в свою сивую копну волос, он сидел в расстегнутой сорочке и быстро строчил на четвертушках бумаги. Их вокруг него был целый ворох. На приветствие Кости не сразу поднял голову. Слепо посмотрел через очки.

— Чем могу служить, молодой человек?

Костя напомнил о встрече в саду. На лице Дольского не отразилось ничего.

— Садись, — сказал он и снова принялся писать. — Я тебя не узнал. Болеешь, что ли? — шурша по бумаге, говорил он. Потом вскочил: — Обожди, я сейчас.

У Кости сердце будто в холодную воду окунули. Ноги стали ватными: «Попался!..»

Дольский вернулся минут через пять, которые показались Косте вечностью.

— Вот неудача. Редактор уехал на совещание. Впрочем, ничего. — Дольский поднял обе руки, повел ими над столом. — Вот над тобой тружусь. Знаешь, какое дело щекотливое… Однако все обошлось. Вопрос во всех инстанциях согласован. Только вот редактор подпишет статью — и в набор. Приходи завтра.

Костя пошел не в те двери: так был взволнован. Какая-то девушка проводила его до выхода на улицу. Решил в редакцию больше не ходить. «Черт с вами со всеми!..» Ночь провел на вокзале. Хотел уехать, но потом забился в темный угол и под сутолоку, под грохот проносившихся за окнами поездов впервые уснул как убитый. Сон укрепил Костю. Мрачные мысли исчезли. А когда вспомнил мальчишку под мостом, рассмеялся даже. «Как он руки растопырил, раз-зява…».

На этот раз Дольский встретил его с распростертыми объятиями.

— А! Товарищ Гонцов! Давай, давай! — Он крутился, как юла. Сверкали очки, трепались седые космы. — Все в порядке. Завтра будешь в газете. Ты представляешь, что это такое?! Сегодня ты неизвестный человек, на тебе тень прошлого, а завтра… Одно слово: пришел, увидел, победил. Однако пришлось-таки повоевать. Представь себе: все шло хорошо, а вот в последнюю минуту редактор стал возражать. Хороший человек, мы с ним друзья, а тут разошлись… Стоит ли, говорит, тащить такой материал в газету. А я ему: Амикус Плато, сед магис амика вертис. Перевожу: Платон мне друг, но истина дороже. Не понимаешь? Ну ладно. — Дольский тронул Костю за рукав и повел глазами куда-то в сторону. — Знаешь ли, у нас тут есть небольшой алтарь Бахуса, сиречь, на языке презренной прозы — буфет. Может, заглянем…

Костя понял, что требуется угостить. Это было уже просто и надежно. Он облегченно вздохнул. Значит, действительно все в порядке.

Они спустились в темный подвальчик, где было слышно, как за стеной гудят печатные станки. Сели за столик. Пили теплую водку и закусывали жесткой, как щепа, колбасой. Глаза Дольского наливались влагой, ворочались под очками. Он хвалился:

— О, Дольский умеет подать материал. Тридцать лет газетной работы! Ого… Но это, это… Политическая акция! Сенсация! Это…

Слегка пьянея, чувствуя судорогу в скулах, Костя спросил:

— Август Борисович, а как сказать: так приходит слава мира сего? А?

— Не знаю. Не знаю, мой милый друг. О, если бы я знал!.. — уже совсем пьянея, лепетал Дольский.

«А я знаю, — злорадно подумал Костя, — через дураков…»

Наутро в газете появилась статья: «Я отрекаюсь от изверга-отца». Костя купил номер и, чувствуя холодок в груди, прочитал статью от начала до конца. Написано было здорово.

— Ну и ну! — невольно вырвалось из груди…

Вот когда начиналась по-настоящему та необычайная жизнь, к которой он всегда так стремился. С прошлым надо было рвать безжалостно и навсегда.

Вечером Костя еще раз встретился с Дольским. Они еще сидели перед «алтарем Бахуса». При прощании Дольский дал Косте адрес человека, который, по его словам, встретит его как родного брата.

На городской почте в эту ночь были заштемпелеваны два письма. Адреса их были написаны одной рукой. Первый: Таловский район, ГПУ; второй: Таловский район, село Застойное, Гроховой Степаниде Степановне.

Это был год, когда вся страна жила одним дыханием: Рудострой!.. Когда-то затерянный на просторах Российской империи, ничем не примечательный поселок Рудный неожиданно привлек всеобщее внимание. Имя его не сходило с газетных полос. Оно, привычное, не вызывающее в воображении ничего, кроме добротных домов с палисадами, замыкавшими небольшую площадь у церкви, с песчаными вихрями по весне и арбузными корками осенью; ничего, кроме утлых саманух и хибарок по окраинам с огородами, спадающими по песчаной отмели к мутной реке, — имя это как бы вновь наполнилось первозданным своим содержанием.

— Рудный!.. Позвольте, позвольте. Так это же там, где железная руда. Почти чистое железо. Хлеб индустрии…

Но самое главное было в том, что отныне поселок Рудный действительно становился опорой страны, выбросившей дерзкий лозунг: «Догнать и перегнать Северо-Американские соединенные штаты — ДИП САСШ». Так началось великое движение народов. Библейская легенда о Вавилонской башне повернулась своей обратной стороной. Если Великий Вавилон смешал язык любимого богом народа, и люди перестали понимать друг друга, то в поселке Рудном и его окрестностях, что отныне назывались Рудостроем, народы дву-на-десяти языков обрели общий язык и понимали друг друга с одного слова.