Иван Коробейников - Голубая Елань

— Дохтура дома нет.

— Где он?

— То ли я знаю. Он поди-ка не спрашивается у меня. Утром его ловить надо. — Она захлопнула дверь.

Назавтра Костя пришел чуть свет. Та же девка, простоволосая, заспанная, диковато уставилась на него.

— Опять пришел?

— Пришел.

— Гы-ы! Рано поднялся. — Девка почесалась. — Походишь теперь. Носовой больно был…

— Ты о чем?

— Не знаешь! Будто маленький, — у девки пепельной пленкой подернулись глаза, — много вас таких-то к доктору ходит…

— Дура стоеросовая!

— А ты не лайся, — девка перед самым Костиным носом захлопнула дверь.

Город просыпался. Из калитки соседнего дома вышла толстая полураздетая баба, прошлепала босыми ногами по темному от росы деревянному тротуару и полезла на завалину открывать тяжелые ставни со смотровым окошечком в виде сердечка. Серединой улицы на бочке верхом ехал кудлатый мужик в картузе и опорках на босую ногу. Он аппетитно жевал что-то, несмотря на отвратительный запах, так и бьющий из бочки. В ногах Кости путалась дохлая собачонка, обнюхивая все, что ни валялось на улице, и поднимая ногу у каждого столбика. Улучив момент, Костя пнул ее под сухие ребра, испытывая пьянящее мстительное чувство. Собачонка покатилась кубарем, бросилась в первую подворотню и, брякнувшись лбом, заскулила на всю улицу.

— Черт с вами со всеми! — с ожесточением плюнул Костя.

Еще в поезде, когда улеглось первое волнение, он понял, что «свалял дурака». Ну зачем он бежал? Да еще вместе с отцом… Правда, в кармане у него есть справка, что из леспрома он уволен по собственному желанию, но ведь теперь его непременно будут искать. А впрочем, ерунда. С Файкой вот тоже связался черт знает зачем. Уж не думает ли она, что Костя намерен на ней жениться! Поищи дурака!..

Трезво оценив положение, Костя тогда же решил отделаться и от отца и от Файки. Но как? А если обратиться снова за помощью к Леватову? Теперь об этом не могло быть и речи. Костя понял: Леватов не хочет с ним встречаться.

Как же быть с отцом и Файкой?..

Все эти несколько дней жили они в домике бывшей монашки — Серафима в Ключах — Вареньки. Домик Вареньки стоял в Заречье на самой окраине города. Варенька промышляла бумажными цветами, и вся ее крохотная комнатка, отгороженная от кухни дощатой перегородкой, была завалена махровыми маками, алыми розами, пестрыми виолами и астрами. При малейшем движении весь этот пестрый ворох бумаги двигался, шуршал, наполняя сердце безотчетной тревогой.

— Ты никуда не ходи, — предупредил Костя отца, как только они заявились к Вареньке. — Втискался, как мышь в опару, — теперь помалкивай в тряпочку.

Но и без сыновнего наказа Василий боялся пошевелиться. Он никак не ожидал, что все может так обернуться. Особенно поразил его арест Клягина, о котором неосмотрительно рассказал Костя, тоже больше всего напуганный этим обстоятельством. Ведь еще накануне Васильева бегства Клягин был у него и, опрокидывая рюмку за рюмкой, хвалился:

— Ничего, Василий Аристархович, ничего! Мы повернем еще дело так, что Фаде придется отвечать за клевету на честного человека.

— Вот тебе и обернулось, — ворчал теперь Василий, — сами влипли, грамотеи чертовы! Только и делов, что сжечь ту богом проклятую бумажку. Так нет — спички пожалели либо до гаду не хватило. Умники! И Леватов тоже… Чистоплюй, ляговшина. От мужика нос воротит. Нет, человек, что волк. Махнуть бы куда подальше, а то у всех властей чуть не на закрошках сидим.

Смертная тоска хватала за сердце. Время тянулось, как смола по доске. Мозолила глаза Файка. Раздражала непонятная связь ее с Костей. Чтоб не думать о том, что рождало тысячи тревожных вопросов, Василий, едва за Костей закрывалась дверь, подходил к Вареньке и вкрадчиво просил:

— Варенька! Божья послушница! Ха! Не в службу, а в дружбу. Достань четвертинку! — и совал ей помятую, замусоленную трешню.

Варенька неторопливо растравляла своими широкими в ладони, по-мужски жилистыми руками бумажные лепестки, брала у Василия деньги, небрежно совала их за ворот кофты и уходила, тяжело ступая отекшими ногами в стоптанных башмаках.

Зеленая мутная самогонка, которую она приносила, была огненно зла. Пили вместе. Варенька не морщилась и не закусывала. Василий хмелел быстро. Возвращалась ли к нему в это время прежняя самоуверенность, терялись ли последние капли благоразумия, но только с первой же рюмки он начинал громко и ожесточенно ругаться, призывая на головы коммунистов все небесные кары.

Варенька уговаривала бесстрастным грудным голосом:

— Василий Аристархович, полно-те! Ноне и стены уши имеют, — она косилась на Файку, которая сидела в уголке, тараща свои овечьи глаза, горящие желтым огнем ненависти и тоски.

— Варенька-а! Ты знаешь, какой я человек?! Да я… я… Захочу-у! — хорохорился Василий.

Чтоб как-нибудь отвлечь его от опасных разговоров, Варенька начинала рассказывать монастырские анекдоты. Рассказывала она их все тем же ровным голосом, неторопливо, будто молитву читала, непристойности выговаривала легко и свободно.

— Один раз в монастыре богомаз жил, иконостас расписывал, — рассказывала она. — Такой квелый, будто с креста снятый, и волосья, как у Христа. Ну, а к женскому полу все равно тяготение имел. Только богомаз этот шибко не баловал. Присмотрел одну, да и стали они коротать ночки около Серафимова ключа. Коротали они так-то, коротали, да и накоротали. Заметно стало сестру Агнею. В другой-то раз игуменьша матушка Анастасия и видела, да не видела (потому — нет спасения без греха), а тут она сама на богомаза виды имела и очень даже его на такое дело улещала. Не стерпела матушка Анастасия. Перво-наперво с амвона оглашению предала грех сестры Агнеи, а потом наказание назначила: епитимью наложила — чтобы, значит, в церкви одна семь ночей Агнея-то коленопреклоненно молилась и, ежали бог простит, то так тому и быть — не она первая, не она последняя… А ежали не простит — то наказать посреди церкви розгами и из монастыря вон. Семь ночей молилась Агнея, семь ночей, видать, лампада теплилась у левого клироса. И все эти семь ночей у матушки Анастасии в келье на столе море разливанное было: все ждала она гостенька дорогого. Келейница с ног сбилась — записочки носила. Но только богомаз к игуменьше ни ногой. Ну и не простил, понятно, бог Агнею. Предназначалось ей наказанье розгами. Наутро ударили в большой колокол. Согнали всех черничек в церковь. Пономарь — глухонемой старик Сидор — розги припас. Привели Агнею. Вошла она, ликом покорная, помолилась на иконостас, поклонилась на все четыре стороны — простите, дескать, меня, сестры любезные, и на скамью легла. Сидор с розгами изготовился. Любил он такое дело. На большее-то у него духу не хватало.