Иван Коробейников - Голубая Елань

Максим молчал.

Один из руководителей кулацкого мятежа 1922 года Кривощеков Устин — известный далеко за пределами округа владелец паровой мельницы на Миассе — беспощадно расправлялся с каждым сочувствующим советской власти. Когда Максим уже готовился к смерти — бандитам откуда-то было известно, что он скрывался от колчаковской мобилизации, — Устин неожиданно распорядился выпороть его шомполами. По правде, трудно было сказать, что для Максима было легче. Драли безжалостно, до полусмерти. Почему Устин не убил его, Максим тогда не задумывался. Да и мог ли он тогда о чем-либо думать. Слава богу, жив остался. Только когда дошли до него слухи, что при выборах председателя Совета, кто-то будто бы сказал: «Максимку нам не надо. Кулацкий крестничек», — Максим почувствовал неловкое беспокойство. Но и оно со временем забылось. Теперь же в свете последних событий и в связи с гвоздями, которые Кривощеков, будучи кладовщиком, конечно же, крал, далекое прошлое встало прямо угрозой.

— Что тебе надо? — глухо спросил Максим.

— Ну вот. Давно бы так. — Кривощеков остановился перед Максимом и криво улыбнулся. — Мне ничего не надо. Отвезешь вот только меня в Камаган. Ей-богу, гвозди этого стоят.

Максим молчал.

— Или с тебя Василий содрал за них? Вот кровосос!..

— Нет, — сказал Максим.

— Неужто! Ну, святой человек. А я вот, грешник, люблю услугу за услугу. Так как? Отвезешь ты меня — и знать мы ничего друг о друге не знаем и ведать не ведаем… Если дорожки опять не схлестнутся, — многозначительно закончил Кривощеков.

— А если кто увидит? — с хрипотой выдавил Максим.

— Сделай так, чтоб не видели.

За дверью послышались шаги. Мухин проворно спустился в подполье и закрыл западню. Максим едва успел поднять крючок, вошла Марфа.

— Что ты, отец, в перемене?

— К сердцу приступило, — Максим не лгал.

— Пройдет.

— Должно пройти. Со мной уж было так-то… — стараясь улыбнуться, сказал Максим.

Но чувство гнетущей тоски не покидало его весь день. То он бесповоротно решал идти к Батову, чтоб рассказать все и проситься в колхоз, но проходила минута, и он убеждался, что это совершенно невозможно. «Утопит он меня, — думал он об Устине, — как есть утопит. Да и Батов не поверит. Не такое теперь время. Из колхоза вон вышел. Гвозди эти проклятые. Да кабы я знал… Пусть бы он убил меня тогда, окаянный!..».

За что бы ни брался Максим, работа валилась из рук.

— Может, к фершалу в леспром съездишь? — спросила Марфа, видя такое состояние мужа.

— И то правда, — оживился Максим, — пожалуй, поеду завтра.

— И я с тобой. У меня пальцы стали терпнуть. Нонче корову насилу подоила.

Максим запротестовал:

— Нет, нет! Что ты! Разве можно?! У дому-то и запору еще нет. Как оставишь?

— Нельзя, — согласилась Марфа, однако посмотрела на мужа со смешанным чувством обиды и подозрения.

Наутро заря поджигала зарю, когда мимо школы, мягко стуча колесами по затравевшей дороге, прокатилась телега. Сторожиха Анисья, верная своему любопытству, выглянула в окно, но телега уже скрылась за углом. Тогда она выскочила на улицу в одной исподней рубахе, в щелку в заплоте узнала Максимову лошадь и долго ломала голову: чего это везет Максим под пологом? Не то теленка, не то барана?

— Прятать либо продавать что-нибудь. Все вы дородные жулики, — философски заключила она и, аппетитно высморкавшись в подол рубахи, пошла досматривать самые сладкие зоревые сны.

В бору стояла сумеречная предрассветная тишина. С задеваемых дугой веток сыпались крупные капли росы, и скоро домотканая рубаха, которую Максим предусмотрительно надел поверх ситцевой, поднялась коробом.

Кривощеков приподнял отяжелевший полог и с тревогой спросил:

— Куда едешь?

— На Кудыкову гору, раков ловить, — с досадой ответил Максим.

— Ты мне не финти. Я вижу: не туда едешь. Нам дорога через Пни лежит, а ты вот куда…

Где-то в стороне — должно быть, в Пнях — хрипло горланили петухи. Жадно глотая вязкий, пропитанный грибным запахом воздух, Кривощеков попытался сесть. Потянулся к вожжам.

— Да не вылупайся ты, за ради истинного Христа! — взмолился Максим. — Говорят тебе, скоро народ поднимется, а ты…

Кривощеков захохотал.

— Ну, видать, и дружба у тебя с «товарищами»!

— А это не твоя забота, какая у меня с ними дружба…

— Да что ты?! — притворно удивился Кривощеков и уже миролюбиво добавил: — Ну, ладно, черт с тобой! Только я еще у тебя в подполье пролежни себе належал. Хватит! — Он совсем скинул полог. — И какого окаянного ты копал? Чисто тюрьма…

«Там тебе и место. В тюрьме-то…» — готово было сорваться с языка Максима, но он только тряхнул вожжами и прикрикнул на лошадь:

— Но, но! Па-а-ше-ел!

Лес просыпался медленно. Несколько минут казалось, что не темнеет и не светлеет — словно природа не в силах была или не хотела стряхнуть с себя охватившее ее оцепенение. Но это только казалось. На самом деле неуловимо, но все явственнее выступали из сумрака отяжелевшие от ночной влаги ветви деревьев. Неясные шорохи наполняли лес. Вдруг словно отблеск далекого пожара озарил вершины деревьев, и мгновенно все ожило: задвигалось, засияло, защебетало, запело на разные голоса. Трепетный свет пронизывал теперь все, дробился и вспыхивал в каждой капле росы. На песчаных гривках горели огоньки дикой гвоздики. В распадках, где по весне стояла вода, в густой заросли трав качались на тонких ножках золотые чашечки лютика, а там, где лес отступал, образуя широкие полосы, белыми хлопьями пены сверкал душистый лабазник, и уже басовито гудели над ними тяжелые, словно захмелевшие, шмели.

Благодатное утро развернулось над миром! Но тоскливо и неуютно было на душе Максима…

«Угораздило же связаться с таким бандитом! — думал он. — Теперь я совсем по рукам и ногам связанный. Устин отчаянный. Вот и в леспром сумел пролезть, да еще кладовщиком. И как его не раскусили, сукина сына, ума не приложу! Корытов партейный человек, а вот маху дал. Нет, вот Батов так… Эх, зря я к нему не пошел. Не сказнили бы… А теперь доведет меня Устин до ручки, как пить дать доведет…».

Зная, что ему уже не вернуться, Максим казнил себя поздним раскаянием. «Так тебе и надо, старый дурак! Шомполами не выбили из тебя дичь, так теперь заместо спины голову подставляй. Таковский!..»

— Чего это мы в молчанки играем? — спросил Кривощеков.

Он давно уже сидел по другую сторону телеги и как ни в чем не бывало помахивал березовым веничком, отгоняя полчища рыжих комаров.

— Чего-о-о? — не сразу оторвался Максим от своих невеселых мыслей.

— Молчим-то говорю, чего?

— Говорить не о чем, вот и молчим.

— Ой ли! Будто не о чем?

— Да вроде родня не велика. Я только всего и вижу тебя, что второй раз. Но, но! Шагай! — Максим вожжами подбодрил притомившуюся лошадь, всем видом своим подчеркивая, что разговаривать не расположен. Да и на самом деле — горько ему было вспоминать первую свою встречу с Кривощековым.