Иван Коробейников - Голубая Елань

А тот бередил. Закинув одну ногу на одер и повернувшись всем корпусом к Максиму, он положил ему руку на плечо.

— Реже видишь — крепче любишь!.. Экий ты, Максим Трофимович, злопамятный. Сердишься все.

Максим молчал. Он смотрел на лошадь, на то, как жадно хватала она пышные метелки травы и жевала, зеленя удила и губы…

Солнце уже припекало. Вокруг лошади сновали жирные желтые пауты. Она мотала головой, била задними ногами по брюху, но пауты словно прикипали к потемневшей в пахах коже, живой коркой гнездились на груди, где подхомутником намылило желтую оторочку пены.

«Вот я тоже вроде как лошадь в хомуте, — думал Максим. — Кусай меня теперича, а мне и лягаться никаких возможностей нет…».

Часа через два выбрались на широкую просеку. Максим натянул вожжи.

— Подкормиться надо. Пристала Карюха, — ответил он на немой вопрос Кривощекова…

Пустив лошадь пастись, они устроились в тень сосны. Максим положил на землю узелок. В Марфином головном платке были завязаны калач и несколько зеленых луковиц, в бумаге — щепотка крупной серой соли. Отвернув пол-калача, Максим протянул Кривощекову.

— Давай и мы пожуемся.

Кривощеков ел жадно, чавкая и облизывая мясистые губы. Молодой лук хрустел у него на зубах так, что даже лошадь подняла голову, прислушиваясь. Насытившись, он повалился и скоро захрапел. Но когда Максим встал, чтоб напоить лошадь, Кривощеков моментально открыл глаза.

— Поехали?

— Нет. Лошадь пойду напою.

— А-а! Ну ладно. Пойдем. Я тоже пить хочу.

Берега недалеко расположенного болотца были затянуты кустами черемухи, рябины, боярышника. Максим нашел ямку, заполненную прозрачной, как настой жидкого чая, водичкой.

— Постой, не мути, сперва я напьюсь, — сказал Кривощеков, садясь на корточки и широкими плоскими ладонями зачерпывая воду.

Максим оглянулся, присматривая, где бы еще найти ямку, и вдруг замер. Шепотом позвал:

— Устин!

— Чего?

— Гляди-ка. Да тише ты, тише!

Кривощеков осторожно приподнялся, с тревогой посмотрел по направлению Максимовой руки. Справа, шагах в ста, наполовину скрытый кустом боярышника, стоял лось, широко расставив точеные ноги и опустив к воде длинную морду, увенчанную тяжелыми ветвистыми рогами. Уловив подозрительный шорох, лось поднял голову и, прислушиваясь, замер. С его губ падали капли и расходились кругами по воде, ломая отражение стройных ног. С досадой ударив передней ногой и покачав рогами, он снова припал к воде.

— Видал? — вдруг переполняясь какой-то радостью, спросил Максим.

— Вида-а-л, — свистящим шепотом ответил Кривощеков. — А ну-ка пусти!

Максим с готовностью отступил и вдруг, оглушенный чем то, повис на поводе… Его хлестало по рукам, по лицу чем-то мокрым, но он не отпускал повод. Лошадь протащила его шагов двадцать и встала, храпя и вздрагивая. В это время прокатился эхом по лесу второй выстрел.

«Так это же Устин по лосю палит. Вот гад! Как же он? Револьвер, видать, у него…».

Минут через двадцать прибежал запыхавшийся Кривощеков.

— Ну как, жив? — И, не дожидаясь ответа, сообщил: — А я уложил. Второй пулей. Наповал. И ногой не дрыгнул! Ловко, а? Но здоров окаянный! — Тяжело дыша, он тыльной стороной ладони вытирал мокрое лицо. Толстые губы его дрожали.

Максим, ведя лошадь в поводу, подошел к лосю. Он лежал, вонзив рога в кочку, изворотив шею, на которой трепетала еще одна какая-то беспокойная жилка. Из широких мягких ноздрей пузырилась розовая пена, а из-под левой лопатки по атласно-светлой подпалине текла густая дымящаяся кровь.

— Куда ты его теперь, скажи на милость? — спросил Максим.

— Как куда: на мясо!

— На мя-я-со? — протянул Максим, глядя на Устина отсутствующим взглядом.

Мысли его шли где-то стороной. Ныла ушибленная рука. Наконец он сообразил: на мясо. Да ведь в нем пудов двадцать будет, никак не менее. Куда мы с ним? Жара опять же вон какая. А в деревню с ним как покажешься? Оштрафуют, либо посадят. Максим сказал об этом Кривощекову. Тот без тени сожаления согласился:

— Что верно, то верно… Погорячился, выходит, я малость. Две пули так за так высадил. Жалко! Сгодились бы на доброе дело… А то, может, возьмем вырежем немного мякоти? На пельмени. А? Топор у тебя где?

— Топор в телеге, — машинально ответил Максим. Кривощеков побежал к телеге.

«Ах, и сукин же ты сын! — в отчаянье думал Максим. — Да из тебя мало душу вынуть! Зверь ты, зверь, а не человек!» — Он медленно побрел прочь.

Устин, возбужденный охотой, пытался опять завести разговор, но Максим упорно отмалчивался. Замолчал и Устин. Покачиваясь на телеге, он погрузился, казалось, в дремоту. Однако глаза его нет-нет да и показывались из-под приспущенных ресниц и из глубоких впадин смотрели остро и внимательно.

Солнце стояло еще высоко, когда дорога вышла на берег Миасса. За рекой показался Камаган.

— В деревню заедем по потемочкам, — сказал Кривощеков, беря из рук Максима вожжи и заворачивая в прибрежные заросли черемухи.

Долго умирал закат. Река темнела. Плескалась рыба, гоня по воде призрачные круги. В кустах черемухи возились птицы. Позднее всю жизнь Максим не мог простить себе, зачем он от реки не вернулся домой, и не мог понять, почему он этого не сделал.

По улицам Камагана ехали, когда скрылась луна. Правил сам Кривощеков. Остановились около высокого дома, срубленного из толстого кондового леса, по-старинному, через сени. Кривощеков постучал в оконный переплет, прислушался. За окном стояла глухая ночь. Он постучал вторично, и тотчас же скрипнул засов тяжелых ворот, вслед за тем они бесшумно распахнулись на две стороны.

«Вот хваты! И не спрашивает даже, кто мы такие, — удивился про себя Максим. — Не иначе — крепко у них это дело завязано…»

Между тем лошадь входила во двор, но ни хозяин, ни Кривощеков так и не обменялись ни одним словом приветствия… Закрыв ворота на засов, хозяин молча прошел в дом. Кривощеков последовал за ним.

Максим остался на телеге один. По-прежнему темный и немой стоял дом. Кривощеков не возвращался. Смешанное чувство раздражения и беспокойства охватило Максима. «Да что они — забыли про меня или подохли, окаянные! Ну, попал я, знать-то, к варнакам!..».

Наконец с крыльца раздался голос Кривощекова.

— Выпрягай, Максим Трофимович.

Вслед за ним что-то пробормотал хозяин.

— Ничего, ничего. Бог милостив, — все так же громко возразил Кривощеков и подошел к телеге. — Не совсем ладно мы приехали, Максим Трофимович. Позавчера, в Ильин день, здесь по пьянке кокнули одного. Не иначе теперь милиция нагрянет. Боится хозяин! Ну, да ведь наше с тобой дело сторона. Давай выпрягай!

Выпрягая лошадь, Максим заметил — дрожат руки. Долго развязывал чересседельник, супонь, с трудом снял хомут. Когда лошадь шагнула из оглобель, рядом бесшумно появился хозяин, уверенно взял повод и, не проронив ни слова, повел лошадь. Слышно было, как она вздрогнула, но пошла послушно.